Жорж Роденбах - Выше жизни
Борлют сначала почувствовал негодование и отчаяние: решительно он был побежден; его усилия, его долгая борьба не привели ни к чему: в парламенте, где царит только узкая политика, никто не говорил во имя искусства, избирательные интересы одержали верх, и все погибло. Брюгге, в конце концов, отрекся от своей славы мертвого города. Теперь от Борлюта, удрученного всем этим, требовали, чтобы он радовался, присоединился к веселью ослепленного народа. Борлют думал отказаться, скорее выйти в отставку, чем подняться на башню, сидеть за клавишами в течение целых часов и заставить весело щебетать благородные колокола, в то время как он вместе с ними будет носить траур в глубине души.
Но он опасался упреков Барбары, предчувствуя будущие неприятности, когда у него не будет уже прибежища в башне, дортуарах колоколов, где он мог усыплять свои страдания.
К определенному часу он поднялся на башню. В первый раз он поднимался туда вечером. Сторож крытого рынка дал ему фонарь, и он начал подниматься. Ощущение было еще более странным, чем днем. При дневном свете он так привык подниматься, что делал это почти машинально, увлекаемый, точно тихим ветром, извилистою лестницею. Теперь ночной мрак вместе с мраком башни делал его еще сильнее. Не чувствовалось в конце просвета, показывавшегося через амбразуру или трещины в стене. Борлют спотыкался, прибегал к помощи веревки, которая заменяет перила, висит, немного двигаясь, привязанная к столбу, как змея, обвивающаяся вокруг ствола дерева. Огонь из фонаря освещал стены. Можно было бы подумать, что местами виднелись пятна крови. Летучие мыши скрывались, привыкнув всегда жить в темноте и представляя себе этот свет молнией, вошедшей в башню и в их глаза. Царила неопределенность, свойственная полумраку. Борлют видел, что впереди идет его тень, затем сейчас же следует за ним, переменяет место, поднимается на стены, уничтожается на вогнутом потолке. Его тень казалась безумной. Продолжал ли он сам сознательно свое восхождение? Действительность напомнила ему о себе. В то время, как он приближался к площадке, по лестнице пронесся, точно журчание воды, прорвавшей шлюз, говор толпы, собравшейся на площади. Борлют вспомнил такой же говор, слышанный им в день публичного состязания, когда он одержал победу. В тот день он заставил толпу преклониться перед его душой. Он заставил ее понять искусство, меланхолию, прошлое, героизм.
Он преобразил ее! Он соединился с нею. Теперь она хотела жить в нем, передать ему, в свою очередь, свою душу, т. е. невежество, тривиальность, жестокость.
Большая площадь была уже полна народа. Шествие устанавливалось, хотело двинуться. Смесь музыки, цветов, факелов, знамен… Певческие общества, кружки любителей спорта, политические ассоциации, лига морского порта, — все общества расположились одно за другим, с украшениями, кокардами или нарукавниками, какою-нибудь общею эмблемою, чтобы можно было отличить каждую группу. Самые странные выдумки процветали. Члены Общества св. Христофора одели светящиеся шапочки, из которых каждая представляла собою букву, с целью образовать хронограмму праздника. Члены гимнастических обществ надели свои безобразные, точно купальные костюмы, блузы, несли палки, смешное оружие, которое они держали прямо, идя шагом. Общество велосипедистов следовало за ними, украсив велосипеды венецианскими фонариками, причем некоторые были превращены в лодки, олицетворяя будущие корабли и процветание порта. Вся вульгарность, посредственное воображение толпы проявлялись в этом случае!
Борлют пришел в отчаяние, глядя с высоты башни. Где остался мертвый город? Ярмарка бесчестила кладбище. Что думали об этом благородные лебеди? Борлют вообразил себе, что из них уже не осталось ни одного на неподвижной воде каналов. Они, конечно, удалилась в предместья, чтобы не знать, что здесь происходит, спасти еще немного безмолвия, плакать в сердцах ненюфаров.
Вдруг Борлют, нагнувшись в последний раз, чтобы видеть, вполне испытать свое отчаяние, был поражен еще более неуместною аномалиею, ощутил более личное страдание. Он различил стрелков св. Себастьяна, представленных большим числом своих членов, позоривших свое столетнее знамя, свои медали и знаки отличия, надеваемые королем стрелков, все свое прошлое, длившееся пять веков, ради этих смешных сатурналий. Между тем гильдия долгое время боролась против морского порта! К тому же Борлют был ее президентом; было бы приличнее не отрекаться от этого публично и не выказывать ему невнимания.
Древняя гильдия, в свою очередь, отрекалась, отрицала свое прошлое и город, присоединялась к низменному идеалу.
Борлют испытал от этого последний удар. Отныне он был совсем одинок.
Он не хотел ничего более видеть и слышать из этих вульгарных вещей, происходивших на земле.
Он бросился к своему делу, опустил руки на клавиши, как в волны моря. Он заиграл. Колокол Победы уже звонил. Он открывал путь; он оглашал воздух. Целая цепь звуков игры колоколов следовала за ним, отдаваясь, разносясь по ветру и к звездам.
Борлют играл с бешеной энергией, чтобы ничего не замечать из уличных сцен; он привлек к своей игре все колокола, от самых больших, которые обыкновенно вмешиваются только для того, чтобы оттенить мелодию, подобно мельницам, оттеняющим равнину, до самых маленьких, нежных, детских, звуки которых, напоминая щебетание воробьев, создали облако шума, резкий концерт, заглушивший все остальное. Огромный оркестр, заключительный унисон! Башня дрожала, трещала, точно все колокола, слишком ясно пробудившиеся от векового сна, решились бежать далеко, покинуть свои перекладины, однообразные дортуары, и уже спускались по лестнице в башне; Борлют начинал выходить из себя! Он стучал руками по клавишам, ногами по педалям, висел на железных проволоках, поднимающих молотки, довел колокола до пароксизма: он переживал борьбу своего шума с шумом, доносившимся снизу.
Чувствуя усталость, он остановился на несколько минут между двумя отрывками. Крики снова послышались, напоминая ропот воды, жестокое безумие трубных звуков. Шествие продолжало свой шумный путь, выставляя напоказ свои блестки, свои глупости, извиваясь точно пестрая змея, отдаваясь своему погребальному веселью арлекина, в темном лабиринте улиц.
Это продолжалось несколько часов. Борлют не переставал играть, уступая им, презирая сам иронию судьбы, заставившей его играть на колоколах, разносить по городу радостные мелодии в ту минуту, как его мечта умирала в нем. Он вспомнил актеров, которые иногда принуждены увеселять публику в тот день, когда у них умер ребенок!
Вернувшись очень поздно к себе, домой, Борлют застал целую драму. Никто не ложился. Служанки, еще волнуясь и дрожа, блуждали, как безумные. В передней валялись камни, обломки, куски стекла. Они рассказали ему, что после шествия некоторые группы продолжали ходить по городу. Слышно было, как они приближались, распевая фламандские песни, возбужденные и уже немного пьяные. Кто-то в толпе, проходя перед домом, начал кричать, пронзительно свистеть, произносить тысячи ругательств и проклятий. Раздались громкие голоса: «Долой Борлюта!» Их было много, они были хорошо дисциплинированы; понятно, что они это обдумали заранее, покорились данному им приказанию. Одновременно с криками вдруг раздался резкий шум. звон разбиваемых оконных стекол, падавших на иол и разбивавшихся вдребезги. Волна камней налетела в ту же минуту, пронеслась через рамы, в комнаты, разбивая предметы, зеркала, наполняя дом обломками.
Борлют смотрел, подавленный этой картиной. Можно было бы подумать, что тут произошла война. Дом казался грудой развалин.
Он сейчас же заподозрил в этом месть Фаразэна, который со времени отказа Годеливы, и в особенности с минуты его оппозиции проекту морского порта, защитником которого он был, не переставал выказывать ему сильную и озлобленную ненависть. На этот раз было легко вооружить против него какую-нибудь народную группу, изобразив его врагом народа, дурным гражданином, по чьей вине едва не окончился неудачный проект, славная победа которого праздновалась в этот день.
Барбара показалась, взбешенная, наверху лестницы. Жо-рис, чтобы избежать сцены в присутствии прислуги, вошел в одну из комнат нижнего этажа. Везде были рассыпаны камни, куски стекла. Бросали даже сор. Барбара вошла в комнату. Ее очень красные губы казались раною, как будто ей попали камнем в лицо и оно истекало кровью. Ее волосы были растрепаны по спине, как сильная волна.
— Видишь, что делают с нами. Это — твоя вина. Ты вел себя, как сумасшедший.
Жорис понял ее состояние, расстройство нервов, ужасный, сильный гнев, который угрожал ему. Он мог удержаться, пытался скрыться, уйти в дверь. Она, еще оолее взбешенная его молчанием, происходившим только от равнодушия и непоправимого презрения, бросилась к нему, схватила его за руки, крикнула ему в лицо:
