Уильям Теккерей - История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим
Дуэль, роковой ее исход, суд над двумя пэрами и тремя менее знатными соучастниками вызвали много шуму в городе. В газетах и листках новостей только о том и говорилось. Три джентльмена в Ньюгетской тюрьме привлекали не меньше любопытных, нежели епископы в Тауэре или какой-нибудь разбойник накануне казни. Как уже упоминалось, нам разрешено было жить в доме смотрителя, где мы оставались и после приговора в ожидании королевской милости. Истинная причина роковой ссоры осталась скрыта для посторонних благодаря тому, что милорд и два других лица, знавших ее, сумели строго соблюсти тайну, и все были уверены, что у лордов вышел спор из-за карт. Находясь в тюрьме, узники могли за деньги получать почти все, что желали, кроме разве свежего воздуха. Были также приняты меры, чтобы им не пришлось общаться с простыми арестантами, чей грубый смех и непристойные песни доносились из другой половины тюрьмы, где они содержались вперемежку с неисправными должниками.
Глава II
Мое заключение приходит к концу, но мои невзгоды продолжаются
Среди друзей, навещавших заключенных офицеров в тюрьме, оказался один старый знакомый Гарри Эсмонда — тот самый гвардеец, который был так добр к нему, когда отряд капитана Уэстбери стоял в Каслвуде, семь с лишним лет назад. Теперь Ученый Дик был уже не капралом Диком, а капитаном Стилем стрелкового полка Люкаса, а также секретарем лорда Катса, того славного офицера короля Вильгельма, который по праву считался самым храбрым и самым любимым начальником в английской армии. Однажды вечером оба неунывающих узника распивали вино в обществе друзей (нужно сказать, что наш погреб, а заодно и погреб ньюгетского начальства беспрестанно пополнялся бургундским и шампанским, которые целыми корзинами присылали друзья заключенных полковников); а Гарри, которому не хотелось ни пить сними, ни беседовать, ибо для первого он был слишком слаб здоровьем, а для второго слишком печален духом, сидел у себя за чтением одной из своих немногих книг, — как вдруг в его маленькую комнатенку вошел честный капитан, Уэстбери, красный от вина и веселый, — он всегда был весел, что трезвый, что во хмелю, — и, громко смеясь, вскричал:
— Эй ты, юный Нагоняй-Тоску! Тут к тебе гость пришел; он с тобой и помолится и вина попьет или, наоборот, попьет вина и помолится. Дик, христианский герой мой, вот тебе маленький книжник из Каслвуда.
Дик подошел и расцеловал Эсмонда в обе щеки, вместе с дружеской нежностью дав молодому человеку почувствовать сильный аромат жженки.
— Как! Это тот малыш, что изъяснялся по-латыни и таскал нам шары? Да какой же он стал большой! Честное слово, я бы тебя всюду узнал. Так, значит, мы сделались буяном и рубакой и даже хотели помериться шпагами с Мохэном? Честное слово, вчера за обедом у гвардейцев, где собралась славная компания, Мохэн сам рассказывал, что молодой человек хотел драться с ним и что, пожалуй, он был бы нешуточным противником.
— Жаль, что я не мог доказать этого на деле, мистер Стиль, — сказал Эсмонд, думая о своем покойном благодетеле, и слезы выступили у него на глазах.
За исключением единственного жестокого письма, о котором говорилось выше, мистер Эсмонд не получал никаких известий от своей госпожи; видимо, она была тверда в своем решении навсегда порвать с ним. Однако он все же знал о ней многое со слов мистера Стиля, который усердно поставлял ему новости, слышанные при дворе, где наш славный капитан удостоился попасть в число приближенных принца Георга. В дни, свободные от дежурств, капитан Дик частенько навещал своих друзей в неволе; природная доброта и дружеское сочувствие к несчастью ближнего побуждали его являться в тюрьму, а приятное общество и хорошее вино — засиживаться там.
— А ведь верно, — сказал Уэстбери, — тогда у Локита первым-то полез в ссору маленький книжник, теперь я вспоминаю. Этого Мохэна я сам всегда терпеть не мог. Изза чего все-таки у них все это вышло с беднягой Фрэнком? Готов поклясться, что тут замешана женщина.
— Они поссорились из-за карт, даю вам слово, из-за карт, — отвечал Гарри. — Мой бедный господин проиграл большую сумму милорду Мохэну, когда тот гостил в Каслвуде. Было сказано много лишнего, и хотя добрей и сговорчивее лорда Каслвуда не бывало в мире человека, он вышел из себя, и дело кончилось вызовом, из-за которого все мы попали сюда, — уверял мистер Эсмонд, твердо решивший ни за что не сознаваться, что поводом к дуэли послужили не одни лишь карты.
— Не люблю дурно отзываться о дворянине, — сказал Уэстбери. — Но будь лорд Мохэн простого звания, я бы сказал, что по нем давно веревка плачет. Он играл в кости и путался с женщинами в годы, когда других мальчишек еще секут; в школе мог утереть нос любому прожженному повесе еще до того, как вырос в свою полную мерку; и раньше научился владеть рапирой и шпагой черту на радость! — чем познакомился с бритвой. Это он задержал разговорами бедного Билля Маунтфорда в тот вечер, когда скотина Дик Хилл проткнул его шпагой. Он плохо кончит, этот молодой лорд, попомните мое слово; впрочем, даже самый плохой конец будет еще слишком хорош для него, — заключил честный мистер Уэстбери, чье пророчество сбылось двенадцать лет спустя, в тот роковой день, когда Мохэн пал, увлекая за собой одного из храбрейших и благороднейших джентльменов Англии.
Итак, через мистера Стиля, передававшего как людские толки, так и собственные наблюдения, Эсмонд узнавал о жизни своей несчастной госпожи. Сердце Стиля было из легко воспламеняющегося состава, и он в самых восторженных выражениях отзывался и о вдове ("этой прекраснейшей из женщин") и о ее дочери, которая в глазах капитана была еще большим совершенством. Хотя бледноликая вдова, которую капитан Ричард в пылу поэтического восторга сравнивал с плачущей Ниобеей, с Сигизмундой, с Бельвидерой в слезах, являла собой самое прелестное и трогательное зрелище, когда-либо пленявшее его взоры или сердце, все же зрелое совершенство ее красоты тускнело перед теми провозвестниками несравненной прелести, которые бравый капитан усматривал в ее дочери. То была поистине matre pulcra filla pulcrior [34], В часы дежурства в передней принца Стиль сочинял сонеты в честь матери и дочери. Он мог целыми часами рассказывать о них Гарри Эсмонду; и надо сказать, что едва ли можно было найти тему для беседы, способную более заинтересовать злополучного молодого человека, сердце которого по-прежнему принадлежало этим дамам и который готов был проникнуться благодарностью ко всякому, кто их любил, или хвалил, или желал им добра.
Нельзя сказать, чтобы подобная верность была вознаграждена ответной ласковостью или хоть сколько-нибудь смягчила сердце госпожи, столь непреклонной теперь, после десяти лет любви и нежной заботы. Бедный молодой человек, не получив на свое письмо иного ответа, кроме как от Тома Тэшера, и будучи слишком горд, чтобы писать еще, решился приоткрыть свое сердце Стилю, незаменимому слушателю для всякого несчастливца, нуждавшегося в поддержке и дружеском сочувствии, и описал ему (в словах истинно трогательных, ибо они шли imo pectore [35] и заставил честного Дика проливать обильные слезы) всю свою юность, свое постоянство, свою беззаветную преданность приютившему его дому, свою любовь к этим людям, как он лелеял ее и какою лаской за нее платили чуть ли не вчера еще, и, наконец (насколько это было возможно), причины и обстоятельства, вызвавшие несчастную ссору, которая сделала из Эсмонда преступника, отбывающего наказание, и оставила вдовой и сиротами тех, кто был ему дороже всех на свете. В выражениях, способных тронуть человека, гораздо более жестокосердного, нежели тот, кого юный Эсмонд избрал своим поверенным, — ибо сердце самого рассказчика поистине обливалось кровью, когда он их произносил, — говорил он о том, что произошло в единственную нерадостную встречу, которой удостоила его госпожа; как покинула его в гневе и едва ли не с проклятиями на устах та, чьи мысли и слова прежде были всегда проникнуты кротостью и доброжелательством; как она обвинила его в несчастье, предотвратить которое он готов был ценою собственной жизни (и точно: рассказы лорда Мохэна, лорда Уорика и всех прочих участников дуэли, да и людская молва — по словам Стиля — были тому порукой); он со слезами умолял мистера Стиля поведать леди Каслвуд о горе ее злополучного родственника и попытаться смягчить ее суровый гнев. Обезумев от мысли о причиненной ему несправедливости, еще более невыносимой рядом с тысячью светлых воспоминаний былой любви и доверия, несчастный провел много томительных дней и бессонных ночей, в бессильном отчаянии кляня свою жестокую судьбу. Так нежна была рука, нанесшая ему удар, так добра и чутка душа, заставившая его страдать. "Уж лучше бы мне признать себя виновным в убийстве, — говорил он, — и заслужить участь простого разбойника, нежели сносить медленную пытку, которой подвергла меня моя госпожа".
