Халлдор Лакснесс - Салка Валка
Но если присмотреться повнимательнее, вряд ли этот день можно назвать днем и еще меньше весенним. Солнце ведь и не показывалось. Видимо, оно не получило указаний выглянуть над Осейри. Горы были сплошь окутаны туманом до самого подножия, где лепились жалкие домишки, а с неба, не переставая, лил дождь.
На рассвете на берегу, не сговариваясь, стали сходиться люди, молчаливые, хмурые, одетые в старые, поношенные пальто из домотканой шерсти, и рыбаки в клеенчатых плащах. Одни пошли вдоль берега в одну сторону, другие — в противоположную. Здесь было несколько человек из Армии спасения, и среди них лейтенант Тордис Сигуркарлсдоттир и кадет Гудмундур Йоунссон. Никто не знал, кому первому пришла мысль отправиться на берег. Было ли это решение принято сообща, тоже никому не известно. И тем более никто не обмолвился ни единым словом о том, что привело их сюда, на берег, в этот ранний час. Они просто сходились сюда один за другим по какому-то молчаливому соглашению.
Вскоре пришли дети. Мальчишки вели себя уверенно, им не терпелось показать взрослым, на что они способны. Они-то знают, с чего положено начинать в подобных случаях. Четыре человека должны обыскать заливчики вокруг Торунгсхулена, а пятеро — пройти вдоль берега до горы Ерн, советовали они. Хорошо бы взять лодку и проехаться до пещер.
— Никто вас сюда не звал, — сердито ответил им мужчина, которого они пытались убедить своими доводами. — А ну-ка, убирайтесь по домам! Пользы от вас здесь никакой!
Девочки не проявляли ни своей заинтересованности, ни осведомленности. Они стайкой сбились на берегу и стояли с открытыми шейками, посиневшими от холода, с мокрыми носами и пристально смотрели на Салку Валку. Никто не баловался и не дразнил ее.
Все принялись за поиски, обшаривая берег в этот серый пасхальный день. Только к полудню люди, обследовавшие Лерурна — так называлось это место, — собрались вместе. К ним подошли другие, и вскоре те, кто обыскивал фьорд, поняли, что поиски можно прекратить. Салка Валка тоже подошла. Люди столпились вокруг серой груды на песке. На женщине было серое старенькое платье, прохудившееся под мышками и на локтях, серые чулки, полученные в подарок на прошлое рождество, разбитые башмаки из лошадиной кожи, купленные старым Эйольфуром прошлой осенью в долине за шестьдесят пять эйриров. Водоросли обвились вокруг ног. Одна рука была отброшена в сторону, синевато-белые пальцы растопырены. Другой рукой она крепко сжимала шнурки детских башмачков. Это была красивая пара ботиночек, которые она взяла с собой в вечность на случай, если встретит своего сыночка разутым. Несколько морских улиток прицепились к ее груди, как украшение. Один глаз водянисто-голубого цвета уставился в небо, словно вопрос, навсегда застывший в пасхальной ночи. Другой глаз и щека были покрыты песком. Этой стороной волна прибила женщину к берегу. Труп перевернули на спину. На лицо налипли водоросли. Кто-то снял их, и взору представился широко открытый рот с черными корешками зубов на верхних деснах. Он был забит песком. В ноздри тоже набился сырой песок. В волосы впуталась всякая всячина — мусор, улитки, но косы не расплелись. Вероятно, причесываясь накануне, она туго завязала их толстой шерстяной ниткой. Вообще волосы как-то сбились, их казалось слишком мало, и это придавало лицу необычно строгое выражение. Бесцветный глаз с опухшими веками все вопрошал и вопрошал небо, без устали, настойчиво смотрел вверх. Живые закрывают глаза мертвым, чтобы убедить себя, что те спят, хотя нет явлений, более чуждых друг другу, чем сон и смерть.
Люди окружили со всех сторон этот пасхальный цветок своего бедного берега, они откашливались, затягивались табаком, К этому всегда нужно быть готовым. Нетрудно оступиться на узкой дорожке жизни; подчас кажется, что человеческая судьба полным цветом расцветает среди морских водорослей. Одни бросаются в пучину сознательно, другие случайно, некоторые — в день своей свадьбы, другие днем-двумя позже. У тебя есть табак?
— К чему ей понадобилось брать в море такие хорошенькие ботинки? — недоумевал многодетный рыбак, внимательно разглядывая приглянувшиеся ему башмачки. — Жалко же мочить такую обувь.
— Не возьму в толк, — рассуждал другой мужчина, — почему люди без надобности бросаются в воду. Ведь на том свете ничуть не лучше, чем здесь, это-то уж всем ясно.
— Тебя бы самого столкнуть в море, — раздался из толпы возмущенный голос. Это лейтенант Тордис Сигуркарлсдоттир вступилась за покойницу.
— Сестра Сигурлина отдала тело и душу Иисусу. Разве ты способен на что-нибудь подобное, чертово отродье? Она была в жизни истинной ветвью виноградной лозы, от ствола самого Иисуса. И если бы не один негодяй из вашего брата, она не лежала бы здесь.
Мужчины переглянулись, ухмыльнулись, но не рискнули спорить с Тодой-Колодой.
— Все мы несчастные грешники, — примирительно сказал кадет Гудмундур Йоунссон. — Я прожил в поселке и в долине около пятидесяти лет, и хотя наша жизнь кажется нам подчас жалкой и незначительной, все же нельзя отрицать, что если грешная душа преклонит колена перед распятием Христа, то и здесь она находит землю обетованную.
В этот момент подошли управляющий и доктор, за ними увязался сын купца. Он, как собака, чуял, если пахло каким-либо развлечением. Доктор вежливо снял шляпу, поклонился почтительно и весело, улыбнулся всем так широко, что глаза исчезли за синевато-красными щеками. Купеческий сынок протиснулся сквозь толпу подошел к трупу, с любопытством рассматривая женскую фигуру, отчетливо выделявшуюся в плотно облегающей мокрой одежде. Раздувшееся от воды тело казалось неестественно большим и толстым. О, с какой насмешкой глядел на мертвое неподвижное тело этот юнец с блестящими кудрями и холеным лицом, свидетельствующим о полном благополучии и достатке. Он был одет в пальто, подбитое мехом, которое купил себе в Эдинбурге, возвращаясь в последний раз с отцом из Копенгагена.
— Этому дождь не страшен, — сказал кто-то из толпы.
Сын купца со знанием дела рассматривал труп со всех сторон и, видимо, получал от этого огромное удовольствие. Затем он надавил ногой живот, тело заколыхалось, и изо рта трупа показались пузыри, а потом потекла грязь.
— Ну и здоровенное же у нее брюхо, — сказал юноша, гордо поглядывая на остальных.
Доктор, улыбаясь направо и налево, наклонился над трупом, потрогал голову, грудь, затем непринужденно, как бы выражая свое отношение к происшедшему, подмигнул одним глазом и сказал:
— Меня радует… На этом берегу. Должен сказать, случилось это по крайней мере двенадцать часов тому назад. Вам понятно? Да, носилки, одеяло и еще что-нибудь, если вас не затруднит. Вы понимаете? Мы все понимаем. Хэ-хэ…
Он опять поклонился, улыбнулся всем — небу, горам, поселку, людям и наконец трупу.
— Я имел неожиданную честь… Три года назад, — добавил он. — Если мне не изменяет память, она направлялась на Юг. У нее был возлюбленный. Я сказал, что она должна ехать к нему. Он настоящий джентльмен. Между нами не было ни малейшей тени недоразумения. Ну что ж, желаю счастливой пасхи. Премного благодарен вам.
Протискиваясь через толпу, он заметил Салку Валку. Она стояла, прижавшись к плечу подруги, и дрожала от холода. Зубы у нее стучали.
— Восхитительно! Я необычайно рад, — воскликнул доктор и протянул ей костлявую руку, которая, как ни странно, оказалась мягкой и теплой, Он снял шляпу и низко ей поклонился.
— Если не ошибаюсь… фрекен… фрекен… В общем, это неважно. Не стоит об этом. Мы старые друзья. Хэ-хэ-хэ… Четырнадцать лет, не так ли? Да, четырнадцать. Великолепно! Чудесно! Я бы сказал — восхитительно! Как говорится, кто не сдается в жизни, тот побеждает смерть. Хэ-хэ… Я живу, ты живешь, мы живем. Счастливой пасхи во имя… как там говорится дальше…
— Во имя Иисуса, аминь, — выкрикнула Тордис Сигуркарлсдоттир, стоявшая позади них.
Доктор повернулся кругом на каблуках, приподнял шляпу, улыбнулся.
— Во имя Иисуса, аминь! Совершенно верно. Абсолютно точно. Хэ-хэ-хэ.
Затем он запустил руку в карман, пошарил, вытащил пачку леденцов и сунул их, как любовное послание, в руку девочке. Дружески потрепав ее по сжатому кулаку, он сказал:
— В знак старой дружбы.
Потом он опять приподнял шляпу, поклонился еще ниже и зашагал вдоль берега по направлению к поселку.
Благословенный день клонился к вечеру, когда Салке Валке передали привет от самого пастора. Он желал поговорить с ней. Вскоре она стояла в той самой комнате, где три года назад ей впервые удалось увидеть это высокое лицо. Но только сегодня она была одна. Пастор оторвался от столичных газет, посмотрел из-под очков на свою гостью и предложил ей сесть. Затем он разгладил бороду старческой жилистой рукой и задумчиво произнес:
