Джон Кольер - Сборник новелл ""
Врач не обратил на кредитки ни малейшего внимания.
– Если вы хотите избавиться от своих превосходных зубов, – рассуждал он, – то вы наверняка душевнобольной. А я, со своей стороны, убежден, что душевная болезнь – зубное заболевание. Она служит симптомом порчи корней зубов, в особенности верхних. С этой точки зрения...
– Меньше трепа, больше дела, – прервал его молодой человек, утомленный зубоврачебными тонкостями.
Врач пожал плечами и принялся за дело. Как бы опасаясь, что операция некстати вернет молодому человеку здравый смысл, он тридцать третьим рывком щипцов шутливо выдернул из руки пациента денежный сверточек.
Молодой человек не обмолвился ни словом; по его знаку было подано зеркало, и он с явственным удовлетворением оглядел свои онемелые и ввалившиеся челюсти. Он спросил, когда будет готов протез, записался на прием и удалился восвояси.
«Вот тебе и на! – подумал врач. – Похоже, что дело тут не в зубах. Он как пришел, так и ушел с мозгами набекрень».
Врач сильно ошибался. Мозги у молодого человека были на месте, и он прекрасно знал, что делает. За несколько лет омерзительного разгула он дочиста поиздержался, но у него оставался в запасе очень хитрый и ловкий способ разжиться деньгами. А к наличию зубов он относился совершенно так же, как обычно относятся к страхованию жизни, только наоборот. Он полагал, что лучше их не иметь, но в них нуждаться, нежели иметь и не находить им применения.
Вот он и явился к врачу в назначенный день за своими вставными зубешниками, поцыкал ими, поскрежетал самым натуральным образом, отдал за них предпоследний доллар, вышел на улицу, сел в свой фасонистый автомобильчик и припустил так, будто за ним по пятам гнались все члены ссудной кассы, – они бы и погнались, если б его успели заметить.
Он ехал, пока не стемнело, а наутро продолжил путь. Под вечер он прикатил в тот медвежий угол, где в обветшалых усадебках доживают свой век старые и скупые дядюшки. Нашему молодому человеку более или менее – как посмотреть – повезло: его дядюшка был из самых старых и самых богатых, а усадьба его, сущая развалюха, стояла поодаль от прочих.
Подъехав к этому уединенному жилищу, герой наш остановился у крыльца, на починку которого , за много лет не было истрачено ни доллара. «Тем больше их скопилось в чулке», – рассудил племянник и постучался.
Он был слегка озадачен, услышав за дверью цоканье каблучков вместо шарканья туфель угрюмого и тугоухого слуги, и распахнул рот, когда ему отворила пышная приземисгая блондинка, этакая шестидесятикилограммовая деточка тридцати с лишним годиков. У нее был алый ротик до ушей, вроде арбузного ломтя, черные, как тушь, ресницы и брови – и крашеная копна золотистых волос, по-девически небрежно ниспадавших на плечи. Наш друг немного приободрился, заметив, что она одета наподобие сиделки, но чрезвычайно короткая юбка и ярко-красные подвязки с огромными бантами вынудили его задуматься, обеспечен ли дорогому дяде подлинно профессиональный уход.
Однако же всякую сиделку нужно суметь как-то обойти, тем более если она плотно загораживает дверь. Крой наш сдернул шляпу и улыбнулся так умильно, что его вставная челюсть чуть не выскочила.
– Я проделал долгий путь из дальнего города, – сказал он, – чтобы повидать моего бедного, дорогого, хворого дядю – Боже его благослови! И никак не ожидал увидеть такую очаровательную сиделку.
Сиделка не шелохнулась и разглядывала его мрачно и подозрительно.
– Боюсь, что он угасает, – продолжал племянник. – Ах, у меня даже было предчувствие-такой телепатический сигнал бедствия позвал меня скорее в дорогу, пока еще не поздно. Допустите же меня к его одру!
Сиделка пребывала в сомнении, но в этот миг из тусклой глубины жилища донесся странный звук, похожий на кваканье громадной жабы. Его издавал сам добрый старый дядюшка: беззубо шамкая, он во всеуслышание требовал немедля провести к нему племянника, чьи нежные и заботливые возгласы разносились по всему дому. Старикан отлично знал, что юному родственнику невтерпеж стать его наследником, и хотел поскорее натянуть ему нос.
Сиделка нехотя посторонилась. Герой наш восторженно и артистично заржал и ринулся в спальню.
Нет ничего трогательней свидания близких родственников после долгой разлуки, особенно если они так любят друг друга, как любили эти двое.
– Дорогой мой дядя! – восклицал племянник. – Как я рад, что мы снова свиделись! Но отчего у тебя такой глухой голос? Отчего такие запавшие глаза? Отчего ты так худ и бледен?
– Ну, если на то пошло, – отозвался дядя, – то и сам ты не больно толст и румян. Нет, мой мальчик, ты осунулся, ты изможден. Волосы у тебя поредели и поседели; мешки под глазами, лицо дряблое, морщинистое. Чудесные белые зубы тебя выручают, а то вполне бы ты сошел за моего ровесника.
– Что поделаешь, – сказал племянник, – тружусь денно и нощно. Нелегко дается успех в наши дни, милый дядя, особенно без гроша за душой.
– А тебе дается успех? – поинтересовался старец. – Неужели больше не пьешь?
– Нет, дядя, в рот не беру, – ответствовал племянник.
– Ну и дела, – сказал дядя, доставая из-под подушки здоровенную бутыль. – Значит, нечего тебя и угощать. – С этими словами он хорошенько отхлебнул, утер губы и продолжал: – А у меня, слава Богу, правильный доктор. Такой, знаешь, грубый, простой, чистосердечный, прямодушный деревенский лекарь старого закала. Мы его называем «коновал на двуколке». Он мне присоветовал лечиться выпивкой.
– То-то у тебя и руки трясутся, – предположил племянник.
– А у тебя нет, что ли? – возразил дядя. – Нельзя, нельзя столько работать. А скажи-ка, племянничек, в картишки-то иной раз грешишь?
– Какие там картишки! – воскликнул племянник. – Давно излечился от этого порока.
– Жалко, жалко, – заметил дядя. – А то бы перекинулись разок-другой. Наш-то старик, коновал на двуколке, он говорит, что мне волноваться живительно. Мы с ним частенько играем за полночь.
– То-то и глаза у тебя так глубоко запали, – вздохнул племянник.
– А у тебя и вообще провалились, – посочувствовал старец. – Ты бы все-таки хоть иногда отдыхал. Ну а с девушками, дорогой мой племянник, с девушками случается пошалить?
– С девушками! – воскликнул племянник, воздевая руки. – Да мне и думать о них противно! Сколько лет я уж даже не гляжу на девушек!
– Ну это ты зря, – сказал дядя. – Наш старик, коновал-то на двуколке, он в курсе медицины. Он мне мою цыпочку и спроворил.
И, повернувшись к сиделке, поправлявшей ему подушки, он ущипнул ее за такое место, которое в фармакологии ни разу не упоминается.
– Понятно! – воскликнул племянник, когда сиделка, негодующе вильнув задом, с ухмылкой удалилась из спальни. – Теперь понятно, бедный мой дядя, отчего ты просто до ужаса худ и бледен!
– В точности как ты, – отозвался дядя, – а ведь ты вполовину меня моложе.
– Что ж, – сказал племянник, пробуя иной подход, – может быть, твой доктор и прав. Может, мне бы не мешало полечиться по вашей методе.
– От всей души тебе это советую, – поддержал его старик.
– Тут одна загвоздка, – заметил племянник, – работать станет некогда. Ты ведь вряд ли ссудишь мне малую толику, чтобы я испробовал твое благотворное лечение?
– Ну нет, – сказал дядя. – Это нет. Ни гроша.
– Так я и думал, – кивнул племянник. – Боюсь, придется мне и дальше трудиться без продыху. Вот ведь огорчится твой добрый старичок, коновал на двуколке! Ты мне все-таки одно скажи, пустяк один, спрашиваю из чистого любопытства. Есть ли надежда, что твои деньги достанутся мне? Ты их мне отказал по завещанию?
– Да ну тебя! – запротестовал дядя. – Нашел о чем беспокоиться!
– Нет, ты скажи, – настаивал племянник. – Ты даже не представляешь, как это мне интересно.
– Ладно уж, раз ты такой дотошный, – сказал дядя. – Я все завещал нашему старику, простому, прямодушному и безотказному, сварливому, твердолобому и мягкосердечному деревенскому ворчуну лекарю старого закала, знал бы ты, как он мне помог своимлечением.
– В самом деле? – сказал племянник. – Признаться, я и ожидал чего-нибудь подобного. Как раз на этот случай у меня все предусмотрено. Позволь-ка, любезный дядюшка.
С такими словами он выдернул подушку из-под головы у старца и прижал ее к его лицу. Престарелый дядя чуть-чуть побрыкался, но жил он не по возрасту, расходовал силы почем зря, осталось их мало, а какие остались, тех ненадолго хватило.
Племянничек, покосившись на дверь, скоренько совлек с себя все одежды и запихнул их под кровать. Затем, может статься слегка продрогнув, он без спросу одолжил дядину ночную рубашку. Потом, затолкав хилый труп дяди под ту же кровать, сам он залез под простыни, сплюнул вставную челюсть в чистый носовой платок, для этой цели припасенный, и откинулся на подушки-живой портрет опочившего старика. Вскоре он заблеял: – Цыпочка! А, цыпочка!
