Оскар Уайльд - Портрет Дориана Грея
— А вы хотели бы, чтобы я согласился с мнением Европы о ней?
— Что же там о нас говорят?
— Что Тартюф эмигрировал в Англию и открыл здесь торговлю.
— Это ваша острота, Гарри?
— Дарю ее вам.
— Что я с ней сделаю? Она слишком похожа на правду.
— А вы не бойтесь. Наши соотечественники никогда не узнают себя в портретах.
— Они — люди благоразумные.
— Скорее хитрые. Подводя баланс, они глупость покрывают богатством, а порок — лицемерием.
— Все-таки в прошлом мы вершили великие дела.
— Нам их навязали, Глэдис.
— Но мы с честью несли их бремя.
— Не дальше как до Фондовой биржи.
Герцогиня покачала головой.
— Я верю в величие нации.
— Оно — только пережиток предприимчивости и напористости.
— В нем — залог развития.
— Упадок мне милее.
— А как же искусство? — спросила Глэдис.
— Оно — болезнь.
— А любовь?
— Иллюзия.
— А религия?
— Распространенный суррогат веры.
— Вы скептик.
— Ничуть! Ведь скептицизм — начало веры.
— Да кто же вы?
— Определить — значит ограничить.
— Ну, дайте мне хоть нить!..
— Нити обрываются. И вы рискуете заблудиться в лабиринте.
— Вы меня окончательно загнали в угол. Давайте говорить о другом.
— Вот превосходная тема — хозяин дома. Много лет назад его окрестили Прекрасным Принцем.
— Ах, не напоминайте мне об этом! — воскликнул Дориан Грей.
— Хозяин сегодня несносен, — сказала герцогиня, краснея. — Он, кажется, полагает, что Монмаут женился на мне из чисто научного интереса, видя во мне наилучший экземпляр современной бабочки.
— Но он, надеюсь, не посадит вас на булавку, герцогиня? — со смехом сказал Дориан.
— Достаточно того, что в меня втыкает булавки моя горничная, когда сердится.
— А за что же она на вас сердится, герцогиня?
— Из-за пустяков, мистер Грей, уверяю вас. Обычно за то, что я прихожу в три четверти девятого и заявляю ей, что она должна меня одеть к половине девятого.
— Какая глупая придирчивость! Вам бы следовало прогнать ее, герцогиня.
— Не могу, мистер Грей. Она придумывает мне фасоны шляпок. Помните ту, в которой я была у леди Хилстон? Вижу, что забыли, но из любезности делаете вид, будто помните. Так вот, она эту шляпку сделала из ничего. Все хорошие шляпы создаются из ничего.
— Как и все хорошие репутации, Глэдис, — вставил лорд Генри. — А когда человек чем-нибудь действительно выдвинется, он наживает врагов. У нас одна лишь посредственность — залог популярности.
— Только не у женщин, Гарри! — Герцогиня энергично покачала головой. — А женщины правят миром. Уверяю вас, мы терпеть не можем посредственности. Кто-то сказал про нас, что мы «любим ушами». А вы, мужчины, любите глазами… Если только вы вообще когда-нибудь любите.
— Мне кажется, мы только это и делаем всю жизнь, — сказал Дориан.
— Ну, значит, никого не любите по-настоящему, мистер Грей, — отозвалась герцогиня с шутливым огорчением.
— Милая моя Глэдис, что за ересь! — воскликнул лорд Генри. — Любовь питается повторением, и только повторение превращает простое вожделение в искусство. Притом каждый раз, когда влюбляешься, любишь впервые. Предмет страсти меняется, а страсть всегда остается единственной и неповторимой. Перемена только усиливает ее. Жизнь дарит человеку в лучшем случае лишь одно великое мгновение, и секрет счастья в том, чтобы это великое мгновение переживать как можно чаще.
— Даже если оно вас тяжело ранит, Гарри? — спросила герцогиня, помолчав.
— Да, в особенности тогда, когда оно вас ранит, — ответил лорд Генри.
Герцогиня повернулась к Дориану и посмотрела на него как-то странно.
— А вы что на это скажете, мистер Грей? — спросила она.
Дориан ответил не сразу. Наконец рассмеялся и тряхнул головой.
— Я, герцогиня, всегда во всем согласен с Гарри.
— Даже когда он не прав?
— Гарри всегда прав, герцогиня.
— И что же, его философия помогла вам найти счастье?
— Я никогда не искал счастья. Кому оно нужно? Я искал наслаждений.
— И находили, мистер Грей?
— Часто. Слишком часто.
Герцогиня сказала со вздохом:
— А я жажду только мира и покоя. И если не пойду сейчас переодеваться, я его лишусь на сегодня.
— Позвольте мне выбрать для вас несколько орхидей, герцогиня, — воскликнул Дориан с живостью и, вскочив, направился в глубь оранжереи.
— Вы бессовестно кокетничаете с ним, Глэдис, — сказал лорд Генри своей кузине. — Берегитесь! Чары его сильны.
— Если бы не это, так не было бы и борьбы.
— Значит, грек идет на грека?
— Я на стороне троянцев. Они сражались за женщину.
— И потерпели поражение.
— Бывают вещи страшнее плена, — бросила герцогиня.
— Эге, вы скачете, бросив поводья!
— Только в скачке и жизнь, — был ответ.
— Я это запишу сегодня в моем дневнике.
— Что именно?
— Что ребенок, обжегшись, вновь тянется к огню.
— Огонь меня и не коснулся, Гарри. Мои крылья целы.
— Они вам служат для чего угодно, только не для полета: вы и не пытаетесь улететь от опасности.
— Видно, храбрость перешла от мужчин к женщинам. Для нас это новое ощущение.
— А вы знаете, что у вас есть соперница?
— Кто?
— Леди Нарборо, — смеясь, шепнул лорд Генри, — она в него положительно влюблена.
— Вы меня пугаете. Увлечение древностью всегда фатально для нас, романтиков.
— Это женщины-то — романтики? Да вы выступаете во всеоружии научных методов!
— Нас учили мужчины.
— Учить они вас учили, а вот изучить вас до сих пор не сумели.
— Ну-ка, попробуйте охарактеризовать нас! — подзадорила его герцогиня.
— Вы — сфинксы без загадок.
Герцогиня с улыбкой смотрела на него.
— Однако долго же мистер Грей выбирает для меня орхидеи! Пойдемте поможем ему. Он ведь еще не знает, какого цвета платье я надену к обеду.
— Вам придется подобрать платье к его орхидеям, Глэдис.
— Это было бы преждевременной капитуляцией.
— Романтика в искусстве начинается с кульминационного момента.
— Но я должна обеспечить себе путь к отступлению.
— Подобно парфянам?
— Парфяне спаслись в пустыню. А я этого не могу.
— Для женщин не всегда возможен выбор, — заметил лорд Генри. Не успел он договорить, как с дальнего конца оранжереи донесся стон, а затем глухой стук, словно от падения чего-то тяжелого. Все всполошились. Герцогиня в ужасе застыла на месте, а лорд Генри, тоже испуганный, побежал, раздвигая качавшиеся листья пальм, туда, где на плиточном полу лицом вниз лежал Дориан Грей в глубоком обмороке.
Его тотчас перенесли в голубую гостиную и уложили на диван. Он скоро пришел в себя и с недоумением обвел глазами комнату.
— Что случилось? — спросил он. — А, вспоминаю! Я здесь в безопасности, Гарри? — Он вдруг весь затрясся.
— Ну конечно, дорогой мой! У вас просто был обморок. Наверное, переутомились. Лучше не выходите к обеду. Я вас заменю.
— Нет, я пойду с вами в столовую, — сказал Дориан, с трудом поднимаясь. — Я не хочу оставаться один.
Он пошел к себе переодеваться.
За обедом он проявлял беспечную веселость, в которой было что-то отчаянное. И только по временам вздрагивал от ужаса, вспоминая тот миг, когда увидел за окном оранжереи белое, как платок, лицо Джеймса Вэйна, следившего за ним.
Глава XVIII
Весь следующий день Дориан не выходил из дому и большую часть времени провел у себя в комнате, изнемогая от дикого страха смерти, хотя к жизни он был уже равнодушен. Сознание, что за ним охотятся, что его подстерегают, готовят ему западню, угнетало его, не давало покоя. Стоило ветерку шевельнуть портьеру, как Дориан уже вздрагивал. Сухие листья, которые ветер швырял в стекла, напоминали ему о неосуществленных намерениях и будили страстные сожаления. Как только он закрывал глаза, перед ним вставало лицо моряка, следившего за ним сквозь запотевшее стекло, и снова ужас тяжелой рукой сжимал сердце.
Но, может быть, это только его воображение вызвало из мрака ночи призрак мстителя и рисует ему жуткие картины ожидающего его возмездия? Действительность — это хаос, но в работе человеческого воображения есть неумолимая логика. И только наше воображение заставляет раскаяние следовать по пятам за преступлением. Только воображение рисует нам отвратительные последствия каждого нашего греха. В реальном мире фактов грешники не наказываются, праведники не вознаграждаются. Сильному сопутствует успех, слабого постигает неудача. Вот и все.
И, наконец, если бы сторонний человек бродил вокруг дома, его бы непременно увидели слуги или сторожа. На грядках под окном оранжереи остались бы следы — и садовники сразу доложили бы об этом ему, Дориану. Нет, нет, все это только его фантазия! Брат Сибилы не вернулся, чтобы убить его. Он уехал на корабле и погибнет где-нибудь в бурном море. Да, Джеймс Вэйн, во всяком случае, ему больше не опасен. Ведь он не знает, не может знать имя того, кто погубил его сестру. Маска молодости спасла Прекрасного Принца.
