Кнут Гамсун - Новая земля (Новь)
"Вотъ недавно Стортингъ разошелся по домамъ. Его вызывали, въ него стрѣляли, а чѣмъ онъ отвѣтилъ на все это?"
"Они собрали свои бумаги и пошли домой. Наша журналистика не осталась въ долгу съ отвѣтомъ; какъ только ее вызвали на это, она отвѣчала, она отвѣчала рѣзко, мужественно: "кажется, ты кричишь? Берегись, сейчасъ раздастся выстрѣлъ!" Однако, никакого выстрѣла не раздалось. Стортингъ расходится до домамъ. И я спросилъ себя, удовлетворились ли бы мы этимъ десять — пятнадцать лѣтъ тому назадъ? Я не думаю. Мы, по всей вѣроятности, отвернулись бы отъ всѣхъ этихъ мелочей, отъ злобы карликовъ, отъ показной политики, и мы потребовали бы настоящаго и достойнаго дѣла. Нѣтъ, наша сила и храбрость существуютъ лишь въ теоріи, мы пугаемъ на словахъ, но мы не дѣйствуемъ. Наша молодежь бросается на литературу и на красивыя платья, въ этомъ ея честолюбіе, а на что-нибудь иное она не способна. Было и у насъ свое время, но оно прошло, и мы низвергнуты, а теперь торговая жизнь должна насъ опять поставитъ на ноги".
"Подумаешь, какъ хорошо вы все это знаете!" началъ горячо журналистъ.
Но Мильде тихонько перебилъ его, онъ нагнулся къ нему и шепнулъ нѣсколько словъ: "Зачѣмъ къ этому возвращаться, пускай себѣ человѣкъ говоритъ дальше. Хе-хе, онъ вѣритъ въ то, что говоритъ, онъ весь дрожитъ отъ волненья, желая убѣдить. Для нашего времени это довольно рѣдкое явленіе".
Вдругъ адвокатъ спросилъ его:
"А читали вы послѣднее стихотвореніе Ойэна?"
"Нѣтъ", отвѣчалъ Гольдевинъ.
"О, это замѣчательно, изъ Египта; вотъ я вспомнилъ одну строку: "въ этомъ морѣ песку, гдѣ нѣтъ никого, не раздается ни единаго звука, кромѣ шума вѣчнаго песчанаго дождя о мою шляпу, и хрустѣнія, постепеннаго хрустѣнія колѣнъ верблюдовъ…" Но потомъ идетъ самое важное, — склепъ, пыль, мумія. Да, непремѣнно нужно было бы это послушатъ".
"Я помню этого молодого человѣка, я встрѣтилъ его въ первый разъ въ Торахусѣ, у него была совершено исписана вся грудь рубашки. О, да. Потомъ я его видѣлъ 17-го мая, и мы поклонились другъ другу; онъ говорилъ, что онъ очень нервный, онъ шелъ домой, чтобъ лечь спать"…
"Само собою разумѣется", вмѣшался журналистъ. "Когда Ойэнъ усталъ, тогда онъ идетъ спать. Такой ужъ онъ странный".
"Ну, а послѣднюю книгу Иргенса вы, вѣроятно, читали? Я не знаю, спрашивалъ ли я васъ объ этомъ?"
"Да, я читалъ Иргенса. Почему вы спрашиваете меня объ этомъ?"
"Ахъ, просто такъ", отвѣчалъ адвокатъ. "Мнѣ только непонятно, отчего вы такого дурного мнѣнія о нашей молодежи, разъ вы знакомы съ ея произведеніями. Вѣдь это первоклассные писатели…"
"Постоянно говорятъ мнѣ о писателяхъ; нельзя ни о чемъ говорилъ, чтобъ снова не вернуться къ писателямъ. Какъ будто все дѣло въ томъ, чтобъ имѣть двухъ-трехъ человѣкъ, умѣющихъ писать. Прежде всего вопросъ, какого рода это стихотворство?"
"Во всякомъ случаѣ… Я позволилъ бы себѣ сказать… Это первоклассные писатели".
"Но почему рѣчь постоянно идетъ ни о чемъ другомъ, какъ только о писателяхъ?"
"Въ этомъ же кружкѣ есть человѣкъ, недавно потерявшій громадныя суммы денегъ на ржи. Это было плохо, ему очень не повезло. Но знаете ли, что этотъ самый человѣкъ теперь дѣлаетъ? Эта потеря не сломила его, теперь онъ хлопочетъ о новомъ вывозѣ товаровъ. Я знаю это отъ его людей; онъ предпринялъ теперь вывозъ дегтя, вывозъ норвежскаго дегтя за границу. Да, но о немъ не говорятъ".
"Нѣтъ, я сознаюсь, мои знанія торговой жизни очень ничтожны, но…"
"Ваши знанія не должны были бы быть такими слабыми, господинъ адвокатъ, просто у васъ черезчуръ мало симпатіи къ…. Здѣсь такъ много первоклассныхъ писателей, здѣсь Иргенсъ, здѣсь Ойэнъ, здѣсь Паульсбергъ, уже не считая всѣхъ другихъ; это молодая Норвегія. Я встрѣчаю иногда ихъ на улицѣ; они мчатся мимо меня, какъ должны мчаться поэты мимо простого смертнаго человѣка, они полны новыхъ идей, они пахнутъ одеколономъ, короче говоря, они не оставляютъ ничего желать лучшаго. А когда они приходятъ сюда въ Грандъ, то всѣ остальные замолкаютъ, когда они начинаютъ говорить: тише, — говоритъ писатель! а когда они возвращаются домой, то опять то же самое: тише въ домѣ, писатель пишетъ! Люди узнаютъ ихъ издали и снимаютъ шляпы, а газеты извѣщаютъ націю о томъ, что писатель Паульсбергъ совершилъ поѣздку въ Хенефосъ.
Но теперь уже Грегерсенъ не могъ больше сдержаться; это вѣдь онъ написалъ замѣтку о поѣздкѣ въ Хенефосъ; онъ крикнулъ:
"У васъ отвратительная манера говорить наглости, у васъ видъ, будто вы ничего другого…"
"Я понять не могу, Грегерсенъ, чего ты горячишься!" замѣтилъ ему Мильде. "Вѣдь самъ Паульсбергъ сказалъ, что мы должны терпѣливо къ этому относиться".
Пауза.
"Коротко и ясно", продолжалъ Гольдевинъ: "все обстоитъ, какъ должно, каждый исполняетъ свой долгъ по отношенію къ писателямъ. Но теперь является вопросъ, достойны ли писатели этого поклоненія? Этого я не знаю. Я, можетъ быть, не всѣхъ знаю, я пропустилъ кого-нибудь. Есть ли писатель, затмѣвающій всѣхъ другихъ? Или все сводится къ поэзіи эскимосовъ? Я не принимаю во вниманіе…"
"Послушайте, господинъ…" началъ опять Грегерсенъ.
"Сейчасъ, одну минуту… Я не принимаю во вниманіе послѣднее стихотвореніе Ойэна объ египетскомъ пескѣ, а такъ я знаю почти все. И мнѣ кажется, что одна вещь нисколько не умаляетъ достоинство другой, всѣ одинаково хороши…"
"Если бы вы были правы, это было бы въ высшей степени грустно", сказалъ адвокатъ.
"Очень грустно, въ высшей степени грустно".
"И тутъ ничего не подѣлаешь".
"Нѣтъ, нѣтъ, совершенно вѣрно, мы никакъ забыть не можемъ, что мы въ свое время имѣли нѣкоторое право вести гордую и громкую рѣчь; и мы продолжаемъ это дѣлать. Наши писатели — это не таланты, которыхъ можно читать, — это горящіе огненные столбы, это вожаки, — они переводятся на нѣмецкій языкъ. И по мѣрѣ того, какъ это повторяютъ и повторяютъ, люди начинаютъ вѣрить этому; но такого рода воображеніе очень опасно для васъ. Молодежь думаетъ, что она на высотѣ своего призванья, она шуршитъ шелкомъ, пишетъ книги и созерцаетъ міръ изъ Гранда. А между тѣмъ, въ странѣ происходитъ политическое осложненіе, газеты не остаются въ долгу съ отвѣтомъ, но Стортингъ расходится по домамъ. Да, что же дальше! — говоритъ молодежь, — развѣ дѣло не обстоитъ по прежнему хорошо? Развѣ не съ нами вожаки?"
Наконецъ Грегерсену удалось вставить свое слово: "Послушайте, вотъ вы тамъ, я не помню, какъ васъ зовутъ, — знаете ли вы исторію съ Бинье и картофелемъ? Я всегда вспоминаю эту исторію, когда слышу васъ. Вы такъ наивны, вы пріѣжаете изъ деревни и думаете насъ въ городѣ чѣмъ-то поразить, а совершенно не понимаете того, что ваши взгляды отнюдь не новы. Это взгляды самоучки… Да, знаете, вѣдь Бинье тоже былъ самоучка. Да, можетъ бытъ, вы этого и не знаете, но онъ былъ самоучка. Однажды, копая, онъ напалъ на кольцо Въ разрѣзанной картофелинѣ, - да, вы вѣдь изъ деревни, — можетъ быть вы знаете, что весной въ картофелѣ бываютъ иногда лиловыя пятна? И Бинье такъ былъ пораженъ этимъ лиловымъ пятномъ, что онъ сѣлъ и написалъ цѣлое математическое вычисленіе по поводу этого. Потомъ онъ принесъ Фарнлэю это вычисленіе, чтобъ онъ прочиталъ его и думалъ, что онъ сдѣлалъ величайшее открытіе. — Да, это очень хорошо, сказалъ Фарнлэй, это совершенно вѣрно, что вы сдѣлали, вы вѣрно разрѣшили этотъ вопросъ. Но, сказалъ старый Фарнлэй, египтяне знали это тысячу лѣтъ тому назадъ… Тысячу лѣтъ тому назадъ это уже было извѣстно, ха-ха-ха. И я всегда думаю объ этой исторіи, каждый разъ, когда я слышу васъ… Не сердитесь на меня".
Пауза.
"Нѣтъ, я не сержусь на васъ", возразилъ Гольдевинъ. "Но если я васъ хорошо понимаю, то мы съ вами одинаковаго мнѣнія. Я говорю только то, что вы уже знаете, не такъ ли?"
Грегерсенъ тряхнулъ сердито головой и обратился къ Мильде:
"Нѣтъ, это невозможно!" сказалъ онъ. Онъ сдѣлалъ глотокъ и снова продолжалъ разговоръ съ Гольдевиномъ. Онъ кричалъ громче, чѣмъ это нужно было, наклонялся къ нему и кричалъ: "Боже мой, неужели вы не понимаете, что вы съ вашими взглядами, съ вашими взглядами самоучки просто смѣшны? Вы думаете, это ново, что вы тутъ намъ толкуете? Для насъ это старо, мы знаемъ все это и смѣемся надъ этимъ… Я!… Я не хочу больше съ вами говорить!"
Грегерсенъ быстро поднялся.
"Ты платишь?" сказалъ онъ Мильде.
"Да, но развѣ ты уже уходишь?"
"Да, во-первыхъ, мнѣ нужно итти въ редакцію, а во-вторыхъ, довольно съ меня всего этого. И во-вторыхъ, и въ-третьихъ, и въ девятыхъ довольно этого съ меня! Прощайте!"
И, покачиваясь, Грегерсенъ вышелъ изъ комнаты, чтобы итти въ редакцію.
Было шесть часовъ. Трое мужчинъ, оставшихся за столомъ, сидѣли нѣкоторое время молча. Гольдевинъ искалъ пуговицу, какъ бы желая застегнуться, чтобы уйти, но, не найдя ея, онъ посмотрѣлъ въ окно, чтобы отвлечь отъ этого вниманіе и сказалъ:
"Да, уже становится поздно, какъ я вижу"…
