Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне
У него были стеклянные, светло-голубые глаза.
— У нас много чудесных изобретений, — продолжал он. — Знаете ли вы, например, что можно сделать, используя огонь?
Оба пса захохотали.
— Используя тонкую раскаленную проволоку, — сказал красавчик, улыбаясь.
— Медленно вводя ее в ухо или протягивая через нос, можно добиться многого, черный Шварц![22] Самое чудесное при этом состоит в том, что вы теперь находитесь в нашем полном распоряжении для проведения любых экспериментов.
Он с силой наступил мне на ноги. Он стоял совсем близко, и я чувствовал запах духов, исходивший от него. Я не пошевелился; Я знал, что оказывать сопротивление бесполезно. Еще хуже было изображать из себя героя. Наибольшее удовольствие моим мучителям доставила бы возможность сломить меня. Поэтому при следующем ударе тростью я со стоном упал. Это было встречено хохотом.
— Ну-ка, взбодрите его, Меллер, — сказал красавчик нежным голосом.
Меллер вынул изо рта сигарету, наклонился надо мной и прижал ее к веку. Боль была такая, словно мне сунули огня в глаз. Все трое засмеялись.
— Встань-ка, парнишечка, — сказал тот, что меня допрашивал.
Я поднялся, шатаясь. Не успел я выпрямиться, как на меня обрушился новый удар.
— Это пока все только легкие упражнения, чтобы разогреться, — сказал он. — Ведь у нас в распоряжении вся жизнь. Вся ваша жизнь, Шварц. Если вы еще будете симулировать, у нас есть для вас чудесный сюрприз. Вы сразу взлетите в воздух со всех четырех.
— Я не симулирую, — сказал я. — У меня тяжелая сердечная болезнь. Может случиться так, что в следующий раз я не встану, что бы вы ни делали.
Он повернулся к своим псам:
— У нашего деточки болит сердце. Кто бы мог подумать?
Он снова ударил меня, но я почувствовал, что мои слова произвели впечатление. Он не мог передать меня Георгу мертвым.
— Ну как, не вспомнили еще адрес? — спросил он. — Проще вам сказать это теперь, чем после, когда у вас не останется зубов.
— Я не знаю адреса. Я бы сам тоже хотел знать его.
— Парнишечка, оказывается, хочет быть героем. Просто замечательно. Жаль только, что никто, кроме нас, не видит этого.
Он бил меня ногами, пока не устал. Я лежал на полу, стараясь защитить лицо и промежность.
— Так, — сказал он наконец. — Теперь мы запрем нашего парнишку в подвал. Потом отправимся поужинать и тогда уж займемся им по-настоящему. Устроим чудесное ночное заседание.
Все это я знал. Вместе с Шиллером и Гете, которых они присвоили, это было частью культуры поклонников кулака. Я уже прошел через это в лагере в Германии. Однако теперь со мной была ампула с ядом. Меня обыскали небрежно и не нашли ее. Кроме того, внизу, в брюках, было зашито обнаженное бритвенное лезвие, закрепленное в куске пробки. Его они тоже не нашли.
Я лежал в темноте. Странно, но в таких ситуациях отчаяние питается не сознанием того, что тебя ожидает, но мыслью о том, как глупо ты попался.
Лахман видел, что меня схватили. Он, правда, не знал, что это было гестапо, так как со стороны казалось, что тут орудовала французская полиция. Однако, если самое позднее через день я не вернусь, Элен попытается разыскать меня через полицию и, наверное, узнает, в чьих руках я нахожусь. Тогда она явится сюда. Весь вопрос в том, захочет ли красавчик ждать до тех пор. Мне казалось, что он немедленно должен поставить в известность Георга. Если Георг в Марселе, то он еще вечером успеет Допросить меня.
Он и был в Марселе. Элен видела именно его. Он вскоре приехал и начал меня допрашивать. Мне не хочется говорить об этом. Когда я падал в обморок, меня обливали водой. Потом меня снова отволокли в подвал. Только яд, который был у меня, дал мне силы выстоять. К счастью, у Георга не было терпения заниматься изощренными пытками, которые обещал мне красавчик. Но в своем роде он тоже был не плох.
— Ночью он пришел еще раз, — сказал Шварц. — Он сел передо мной на табуретку, широко расставив ноги, — олицетворение абсолютной силы, с которой, как нам казалось, мы давно покончили в девятнадцатом веке и которая, несмотря на это, стала вдруг символом двадцатого. Впрочем, может быть, это случилось именно благодаря нашему заблуждению. В тот день мне пришлось лицезреть два проявления зла: красавчика и Георга, зло — абсолют и зло — жестокость. Худшим из двух был, конечно, красавчик, если тут вообще возможны какие-то сравнения. Он мучил с наслаждением, другой же просто для того, чтобы добиться своего.
Между тем я выработал один план. Мне нужно было каким-либо образом выбраться из этого дома. Поэтому, когда Георг уселся передо мной, я сделал вид, что полностью сломлен. Я готов сказать, заявил я, если он меня пощадит. На лице у него застыла сытая, презрительная гримаса человека, который никогда не был в подобном положении и потому был уверен, что в случае чего выстоял бы, как герой. Но это не так. Такие типы выстоять не могут.
— Я знаю, — сказал я. — Я слышал, как один офицер-гестаповец орал во все горло. Он прибил себе палец, когда избивал стальной цепью человека. А тот, которого он бил, молчал.
— В ответ Георг пнул меня, — сказал Шварц.
— Ты, кажется, собираешься еще ставить какие-то условия? — спросил он.
— Я не ставлю никаких условий, — сказал я. Но если вы отвезете Элен в Германию, она снова убежит или лишит себя жизни.
— Чепуха! — фыркнул Георг.
— Элен не очень дорожит жизнью, — сказал я. — Она знает, что больна раком и что болезнь неизлечима.
Он пристально взглянул на меня.
— Ты лжешь, падаль! У нее какая-то женская болезнь, а вовсе не рак!
— У нее рак. Это выяснилось, когда ее первый раз оперировали в Цюрихе. Уже тогда было слишком поздно. И ей об этом сказали.
— Кто?
— Человек, который ее оперировал. Она хотела знать.
— Свинья! — прорычал Георг. — Но я поймаю этого подлеца! Через год мы сделаем Швейцарию немецкой. Вот негодяй!
— Я хотел, чтобы Элен вернулась, — продолжал я. — Она отказалась. Но я думаю, что она сделала бы это, если бы я ей сказал, что мы должны разойтись.
— Смешно.
— Я мог бы это сделать так, что она возненавидела бы меня на всю жизнь, — сказал я.
Я увидел, что мысль Георга усиленно работала. Я оперся на руки и наблюдал за ним. У меня даже заныл лоб, так сильно желал я навязать ему свою волю.
— Каким образом? — спросил он наконец.
— Она боится, что о ее болезни узнают и она станет возбуждать отвращение. Если только я скажу ей об этом, я для нее перестану существовать.
Георг размышлял. Мне казалось, я следовал за каждым шагом его мысли. Он понимал, что это предложение было для него самым выгодным. Даже если бы ему удалось выпытать у меня адрес Элен, она возненавидела бы его еще больше. В то же время, если бы я повел себя с ней как подлец, ее ненависть обратилась бы против меня, а он выступил бы в качестве спасителя со словами:
— Разве я не говорил тебе?
— Где она живет? — спросил он.
Я назвал ложный адрес.
— В доме полдюжины выходов через подвалы на соседние улицы. Если явится полиция, она сможет легко ускользнуть. Она не убежит, если приеду один я.
— Или я, — заявил Георг.
— Она подумает, что вы меня убили. У нее есть яд.
— Болтовня!
Я помолчал.
— А что ты хочешь за это? — спросил Георг.
— Чтобы вы меня отпустили.
По губам его скользнула усмешка. Словно зверь оскалил зубы. Я тотчас же понял, что он меня никогда не отпустит.
— Хорошо, — сказал он затем. — Ты поедешь со мной. — Чтоб не выкинуть какого-нибудь трюка. Ты все скажешь ей при мне.
Я кивнул.
— Ну, давай! — он встал. — Умойся там под краном.
— Я беру его с собой, — сказал он одному из псов, который слонялся с винтовкой по комнате.
Тот отдал честь и распахнул дверь.
— Сюда, рядом со мной, — указал мне Георг на место в машине. — Ты знаешь дорогу?
— Отсюда нет. Из Каннебьера.
Мы ехали сквозь холодную, ветреную ночь. Я надеялся — в то время, как машина замедлит ход или остановится, — вывалиться где-нибудь на дорогу. Однако Георг запер дверцу с моей стороны. Кричать же было бесполезно; никто бы не пришел на помощь человеку, если бы он вздумал кричать из немецкой автомашины. К тому же, прежде чем я успел бы второй раз подать голос из лимузина с поднятыми стеклами, Георг несколькими ударами лишил бы меня сознания.
— Надеюсь, парень, что ты сказал правду, — прорычал он. — Иначе тебе придется отведать горячего.
Я сидел, понурившись, на своем месте и почти упал вперед, когда машина вдруг неожиданно затормозила у освещенного перекрестка.
— Не симулируй обморока, трус! — рявкнул Георг.
— Мне плохо, — сказал я и медленно выпрямился.
— Тряпка!
Я разорвал нитки на обшлаге брюк. Во время второго тормоза я нащупал лезвие. В третий раз, ударившись головой о ветровое стекло, я наконец сжал его в руке. В темноте машины все это прошло незаметно.
