Франс Силланпяя - Люди в летней ночи
Пастор закончил свою проповедь.
Напряжение спадает и развеивается полонезом. Как видна еще утренняя ясность в воздухе! Звучит полонез — подобный свежей животворной влаге или потоку, подымающему ввысь и уносящему в покачивающих волнах от недавнего стылого существования. Снаружи растекается изысканно-золотой предвечерний свет и достигает залы. Он относит мерный ритм полонеза к самым крайним пределам видимого пространства. В саду пахнет резеда. Музыка вливается в уши людей, струится по жилам и колдовски вытесняет все прожитое, пережитое, так что в конце концов остается один лишь чистый человеческий дух. Свадебные торжества начались.
За полонезом наступило время первого вальса, в первых сумерках, в угасающем свете дня. Волны вальса подобны сонму парящих в воздухе духов. Возле каждой пары кружится такой дух и весь танец нашептывает что-то, побуждая к вольным жестам и легкомыслию. Он шепчет каждому человеку особо, и тот думает, что это только их тайна. Кто-то из танцующих ближе привлекает свою даму, и мелодия вальса дышит в их лица и проникает между их телами, и все трое касаются друг друга. Вся зала покачивается и плывет, а волны музыки сливаются с новыми жестами и ветреными мыслями. Еще не зажгли огней, и, пользуясь этим, молодой человек устремляет пристальный взгляд на фигуру одной из танцующих девушек. Та чувствует это и, проплывая мимо, встречается глазами с молодым человеком. Ободренный, он продолжает свое занятие, пока не зажигают огни, и тогда начинается обмен взглядами, и в глазах каждого блестит огонек насмешки. На этой свадьбе они не сумеют продвинуться дальше, хотя девушка потратила столько сил на свой туалет и связывала с ним самые восхитительные и безумные надежды, и он точно очень идет ей… Было грустно видеть, как он ей идет…
Вальс струится тур за туром, и невозможно угадать, когда он смолкнет. Огни горят уже давно, за окнами ночь. Венчание состоялось в три часа пополудни, и еще прежде, чуть не в полдень, съехались первые гости, а теперь уж и огни давно горят. Вон те и те гости были первыми. Что, кажется, свадьба проходит? В паузах между танцами в воздухе не ощущается дрожи нетерпения, а одна из самых усердных и лучших танцорок могла бы, пожалуй, задержаться где-то вдали от освещенной залы на все время следующего вальса. Но свадьба идет и продолжается, хотя на небо взошла луна.
О, луна! К тому же почти полная, и когда первые поклонники выходят полюбоваться ею, ее край как раз касается самой высокой точки над Малкамяки — словно красноватое лицо над темной исполинской тушей. Лицо слегка повернуто набок, будто великан пытается игриво взглянуть на поместившихся на его плече возле шеи рябину и валун. Но смотрите, смотрите, что он делает! (Танцевальная музыка еще доносится из дома.) Он собирается показать фокус! Он якобы не может разглядеть эту нахальную парочку — рябину и валун, которые норовят дотянуться до его щеки, так-так, ему просто ничего не остается, как потихонечку отделить голову от темного туловища и сдвинуть ее чуть в сторону, нисколько не меняя положение склоненного набок усмехающегося лица… Значит, луна явилась к праздничному дому, чтобы дать представление; но, увы, оно не выманило гостей на двор, хотя лучшая танцорка была не прочь в эту полуночную пору пробыть здесь все время следующего танца. Она появляется незамеченная в дверях при первых звуках польки. Стоит с гордо поднятой головой, напевая сквозь сжатые губы что-то бравурное, и не сводит глаз с танцующих, словно намерена дать понять стоящему поблизости молодому человеку, что она заметила его взгляды, но не находит нужным обращать на это внимание… Собравшиеся в зале свадебные гости, танцующие, стоящие, сидящие, образуют во всякое отдельное мгновение общую групповую композицию, которая расположением фигур и выражением лиц в соединении с музыкой передает содержание этого отдельного мгновения.
А снаружи луна все продолжает свой фокус с отрыванием головы, другому она не выучилась. Она уже отдалилась от туловища на пару саженей. Рябина и валун смотрят ей вслед с комическим унынием — щека ускользнула от их щекотных посягательств. Общий характер представления шутливый, но не без привкуса натуги, так обычно шутит клоун-карлик. Голова отодвигается еще дальше от темного туловища, но разлука не кажется мучительной ни для одной из сторон.
Молодой человек и девушка молча глядят на луну. Предстояние ей и не требует слов. Трудно ответить, понимает ли луна их положение, но она смотрит на них с такой загадочной бесцеремонностью и таким отменно-невозмутимым спокойствием, что с удовольствием позволяешь ей смотреть и дальше. На то, как молодой человек кладет свою левую руку девушке на талию, а та поспешно ухватывается за нее, как бы удерживая — от неосторожного движения, разумеется, чтобы вдруг не спугнуть лунный свет с ее лица. И молодой человек вполне понимает тревогу девушки и ведет себя осторожно. В доме музыка смолкает, но вот звучат первые аккорды, и сильный женский голос начинает петь. Стоящие в лунном свете двое слушают, они одни, певица не знает о них. Рука молодого человека тихо лежит на талии девушки, а ее рука, призванная удерживать его руку, покоится на ней просто так. И луна со своим сиянием тоже слушает пение женщины в доме. Ведь в Малкамяки свадьба. Песня доносится словно откуда-то сверху, все голоса в свадебном доме примолкли, и тем двоим в лунном свете на миг кажется, что в доме и нет никого, что песня звучит издалека и только для них. И инстинктивно они пытаются уяснить правдивый смысл того, о чем им поет песня. Вот несравненная возможность воочию увидеть, как выглядит счастье. Оно правдиво, ясно и вечно.
Луна как будто оставила свои проделки. Ведь это свадьба Ольги и Бруниуса…
_____________Все еще длится свадьба. Наступило долгое медлительное мгновение, общее настроение скользит вниз, под волну. Это пауза.
Невеста и жених сидят рядом в молчании. Элиас стоит возле двери один, сложив на груди руки. Он рассматривает невесту, прежде всего ее платье, и с приятностью вспоминает это же тело, обтянутое другим платьем — в котором невеста была однажды в знойный день. Но нынешнее свадебное мгновение как-то противоречит всему прошедшему лету и той знойной поре. — Вон сидит невеста, которая была моей и которая произнесла те четыре слова. Мне кажется, что сейчас она беззвучно повторяет их мне. Да, та и эта — одно существо, и я больше никогда такой ее не увижу… Люйли, где она теперь? Где-то в темноте, обнявшей со всех сторон этот клочок, на котором празднуют свадьбу. Люйли там, а я здесь. И никто здесь не знает, что со мной случилось вчера в Корке. А если б все вдруг, разом узнали, они повскакали бы с мест и принялись бы рьяно выяснять, где я и что со мной. А Люйли — там и как будто ждет, что я наконец завершу то, чего она ждет. Это та самая Люйли, которую я недавно узнал и чей внешний образ — глаза, губы, тело — вчера так негодующе пылали, но внутренняя, настоящая Люйли оставалась безучастной под этой внешней оболочкой и словно упрекала меня в моем несчастье за то, что я не завершил что-то… А все эти изнемогающие люди так бездумно и напрасно тратят драгоценное время… Ага, невеста говорит что-то жениху, жених отвечает, и под его темными мягкими коротковатыми усами видны два белых зуба. Эту невесту я обнимал…
Невеста спросила у жениха:
— Как тебе нравится Элиас?
— Какой Элиас?
— Малкамяки.
Так невеста спросила жениха о молодом человеке, о котором в вечер помолвки пели куплеты.
И жених ответил:
— Простоват.
Примечательно, что до сего момента они ни словом не обмолвились об этом молодом человеке. Впрочем, их последнее свидание состоялось в самую короткую ночь в комнате Бруниуса по его приезде. Во все последующее время они инстинктивно остерегались касаться этой темы — куплетов Тааве и самого Элиаса. Для Бруниуса эта песня и эта тема были демонстрацией силы окружавшего его враждебного мира, всего того, что не имело с ним ничего общего, но с чем много общего — чудовищно много — имела его невеста, Ольга, которая именно по этой причине особенно раздражающе часто возникала последнее время в его воображении, как будто приглашая и его присоединиться к ним. Для себя, для своего личного отдельного бытия Бруниус не нуждался в этом обществе, но теперь, когда Ольга нераздельно соединилась с ним, и не благодаря обряду венчания, но гораздо глубже, — теперь и вовеки, где бы ни странствовал дух или душа Бруниуса, с ней рядом была и душа Ольги, а значит, тянулось следом и сумеречное наследство: неразрывная связь Ольги с этим враждебным миром, в котором были возможны стихийные, возмущающие порядок события. Бруниус чувствовал себя как бы на привязи, но эта привязь, то есть Ольга, другим концом уходила в неизвестность и там терялась; а значит, она тянула в эту неизвестность и Бруниуса и делала его существование частью чего-то безграничного. Бруниус уже не мог ясно различить, где кончается одно и начинается другое, где граница между ним и враждебным миром, откуда донеслись тогда куплеты и чьим представителем, увиденным вблизи, был Элиас.
