Ясунури Кавабата - РАССКАЗЫ НА ЛАДОНИ
— Мне такая мысль никогда не приходила в голову. А теперь уже поздно. Нужно было мне и для тебя такой альбом завести.
— Так давай всё-таки сделаем его. Пусть там хоть новые платья будут. Да и старые лоскуты у нас, наверное, тоже сохранились.
Отец слышал их разговор. «Да ну вас! Никто так не делает!» — выпалил он. Мать молча взглянула на отца. «Что вы там придумали! Эта девчонка и так никак не повзрослеет».
Мияко тогда не понимала, за что отец рассердился на них. Но теперь ей казалось, что она догадывается. Нельзя, чтобы воспоминания поглощали тебя целиком. Нельзя, чтобы прошлое хватало тебя за руку. А ещё важнее то, что в беспорядочных лоскутах Мияко не было и намёка на что-нибудь тёмное, каждый из них напоминал только о счастье и свете. И неважно, что это были радости самого обычного человека. А красивый альбом подруги Мияко свидетельствовал о каком-то глубоко затаившемся несчастье и обделённости. То есть в каком-то смысле он являлся сокровищницей печали.
В комнату заглянула мать. Мияко чуть покраснела.
«Перешиваешь? Ты у меня мастерицей стала! Рукава надставить нечем? Что-нибудь придумаем. Поройся-ка в моих тряпках».
Мияко принесла корзинку и поставила её перед матерью. Та подняла крышку и стала ловко перебирать лоскуты — будто ассигнации считала. «Вот тебе на рукава, вот тебе на подкладку», — сказала она, доставая фланельку в мелких хризантемах и кусок красной хлопковой ткани. Мияко взяла их и рассмеялась.
— Тебе не нравится?
— Нет-нет. Просто я смотрела на тебя и думала, что в твоих тряпках что хочешь найти можно.
— Это потому, что я уже такая старая.
Мать смотрела на Мияко — она замеряла рукава. Потом спросила с самым невинным видом: «А ты Таяма до сих пор пишешь?»
«Пишу. Раз в месяц», — ответила дочь, уменьшив количество посылаемых ею писем ровно в три раза.
— Давно это у вас.
— Да, уже четыре года.
Мияко глубоко вздохнула, будто хотела что-то спросить, но потом уставилась в пол.
— Вот ведь как: едва ты перестала носить это кимоно, началась война.
— Да.
— Ты стала взрослой в эту войну.
— Я чувствую себя беззащитной.
— Да, сейчас столько всего происходит, о чём мы в нашей молодости и помыслить не могли.
Сказав так, мать вышла.
«Ты стала взрослой в эту войну». Сейчас до Мияко дошёл смысл этих слов, и всё внутри у неё напряглось. Она подняла глаза к небу. Она думала о тех девочках, на юность которых пришлась война.
Мияко опять взялась за шитьё и почувствовала какую-то новую любовь к этим лоскутам. У неё возникло странное ощущение, что все эти военные годы они дожидались её. Когда она разделалась с одним рукавом, пришла тётка Мияко. Поскольку в передней послышался также звук тяжёлых мужских ботинок, Мияко встала. Мать вышла встретить гостей.
Мать провела гостей в дом. Они молча прошли мимо комнаты Мияко. Мияко удивилась. Тут мать чуть приоткрыла дверь. «Не знаю, что и делать. Тётушка Симамура пришла не одна, — озадаченно сказала она. — Завари чай, а я подам», — нервно закончила она и вернулась в гостиную.
«Уж не свататься ли пришли?» — с беспокойством подумала Мияко. Заварив чай, она заглянула в прихожую. Там стояли высокие офицерские ботинки. Увидела она и брошенную на пол офицерскую фуражку. Мияко протянула руку и, несколько поколебавшись, решительно повесила фуражку. Она вернулась к шитью, но пальцы у неё дрожали.
«Мияко, пойди поздоровайся с тётушкой», — позвала из коридора мать.
Тётушка представила Мияко лейтенанта Одзава. Она вела разговор, пристально поглядывая на Мияко. Потом сказала строго: «Господину Одзава уже пора. А ты, Мияко, уж будь так добра, проводи лейтенанта до станции».
— Хорошо.
Мияко было привстала, но тут же села снова. Поманив её одними глазами, мать вышла в коридор. «Я им рассказала про Таяма. Так что будь вежлива с лейтенантом», — прошептала она.
У Мияко стало жарко в глазах — произошло что-то важное.
Когда они прошли всего несколько шагов, лейтенант сказал: «Теперь я сам дойду. Спасибо».
«Не за что», — ответила Мияко и впервые взглянула в лицо лейтенанту. Вид у него был задумчивый. «Нет, всё-таки проводите меня».
По дороге он рассказал, что прибыл в Японию по служебным делам, но через две недели возвращается на фронт. Одзава непременно хотел за это время жениться и попросил тётушку с кем-нибудь познакомить его. «Поэтому мы к вам и пришли. Извините, я допустил бестактность. Ваша тётушка так и говорила, что вы очень достойный человек. Она оказалась права».
Мияко молчала. Она чувствовала лёгкую грусть и светлый покой. Она вспоминала Таяма.
«Спасибо, что проводили меня». У станции лейтенант решительно откозырял ей. «Будьте здоровы». Она поймала его взгляд. И растерялась. Навернулись слёзы. У него были такие же глаза, как у Таяма. Наверное, у всех уходящих мужчин одинаковые глаза.
Таяма ничего не обещал ей. Но его прощальный взгляд жил в ней все эти четыре года. Под этим взглядом она стала взрослой, и потому в ней уже не оставалось места для других глаз. И потому она хотела стереть из своей памяти взгляд этого лейтенанта. Каждую минуту она будет молиться о том, чтобы забыть.
[1944]
Гранат
Зимней ветреной ночью листья гранатового дерева облетели, образовав вокруг ствола правильный круг. Кимико распахнула ставни. Было так странно видеть внезапно оголившиеся ветви. Удивительно, что опавшие листья улеглись кругом, ибо ветер должен был разогнать их по земле. На ветках краснели гранаты. «Мама, посмотри!» — закричала Кимико.
«Смотри-ка, я совсем про них забыла», — ответила мать. Едва взглянув на дерево, она вернулась в кухню.
Её рассеянность напомнила Кимико, как скучно они живут. Они влачили свои дни, не обращая внимания даже на зреющие гранаты под самыми окнами. Вот когда пару недель назад к ним приходил семилетний сын её двоюродной сестры, он сразу же обрадовался дереву. Наблюдая, как он бесстрашно карабкается по стволу, Кимико ощущала биение жизни. «Смотри выше, вон там какой большой висит!» — сказала она ему с веранды. «Вижу. Только с ним мне уже обратно не слезть».
Всё правильно. С полными руками с дерева не слезешь. Кимико засмеялась. Чудесный мальчишка.
До его прихода они с матерью не вспоминали о гранатах. Когда он ушёл, забыли снова. Когда мальчишка был здесь, листья скрывали плоды. Сегодняшним утром только небо нависало над ними. От ночного холода гранаты и листья стали на вид какими-то жёсткими. Кимико вышла в сад и сбила самый высокий гранат. Он перезрел. Кожура покрылась трещинами от рвущейся наружу жизненной силы. Кимико положила гранат на пол веранды. Зёрнышки светились, солнце пронзало их насквозь. Кимико чувствовала вину перед этим фанатом.
Кимико поднялась на второй этаж, села за шитьё. Около десяти часов она услышала голос Кэйкити. Калитка, наверное, была открыта, и он тут же прошёл в сад, откуда теперь доносилась его скороговорка.
«Кимико! Спускайся, к нам Кэйкити пришёл!» — позвала мать. Кимико поспешно вытащила нитку из иголки и воткнула иглу в подушечку.
«Вот и Кимико всё говорила: надо повидаться, надо повидаться перед тем, как ты на фронт уедешь, но ей самой неудобно к тебе пойти было, а ты всё не приходил и не приходил. Ну, наконец-то», — тараторила мать. Она хотела предложить Кэйкити остаться пообедать, но он спешил. «Жалко, ну тогда хоть гранат попробуй», — сказала мать и снова позвала Кимико.
Пока Кимико спускалась по лестнице, Кэйкити так жадно смотрел на неё, и столько было в его глазах нетерпения, что у неё подкашивались ноги. Потом глаза его стали такими добрыми, что гранат выпал у него из рук. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Тут щёки Кимико залились жаром. И тогда Кэйкити вдруг засобирался: «Береги себя». — «И ты тоже береги себя…».
Когда Кимико произносила эти слова, Кэйкити уже отвернулся от неё и прощался с матерью. Когда он скрылся из виду, Кимико какое-то время смотрела на закрытую калитку. Мать сказала: «Он тоже разволновался. Надо же, и гранат не попробовал…». Она легла грудью на край веранды и подобрала с земли гранат. Когда глаза Кэйкити стали такими добрыми, пальцы его сами собой попытались разломить гранат надвое. Гранат упал на землю.
Мать помыла гранат. «На, съешь», — протянула она его Кимико.
«Не буду, он грязный», — скривилась и отпрянула Кимико, но тут же ощутила жар и нерешительно взяла гранат. Слегка надкусила верхние зёрнышки. Мать стояла рядом — не попробовать было нельзя. С безразличным видом Кимико вонзила зубы в гранат. Едкий сок полился в рот. Тут она ощутила какую-то всепроникающую радость, которая разлилась по телу. Мать ничего не заметила и оставила её. Проходя мимо зеркала, она вдруг сказала: «Ну и вид у меня! И вот с такой головой я встречала Кэйкити! Нехорошо». Кимико слышала, как она уселась перед зеркалом — гребень забегал по волосам. С расстановкой мать сказала: «Когда твой отец умер, я боялась причёсываться. Только возьму гребешок, так сразу думать стану — будто отец ждёт, когда я причёсываться закончу. Мне прямо нехорошо делалось».
