Бернард Шоу - Новеллы
— Слово должно стать плотью, а не мрамором, — сказал фокусник. — Не стоит сетовать, что у этих богов мужские тела. Не приняли бы они человеческий образ, как бы могла ты — человек — общаться с ними? Чтобы создать звено между божественным и человеческим, какой-то бог должен стать мужчиной.
— Или какая-то женщина — богом, — сказала чернокожая девушка. — Это было бы много лучше, потому, что бог, который снисходит до того, чтобы стать человеком, унижает себя, тогда как женщина, которая становится богом, возвышает себя.
— Огради меня, Аллах, от несносных женщин! — промолвил араб. — Такой несносной я еще в жизни но встречал. Неисповедимы пути Аллаха: стоит ему сотворить женщину красивой, и он тотчас наделяет ее несносным характером. Чем больше оснований дает он им быть довольными, тем менее они всем довольны. Эта вот недовольна даже самим Аллахом, великим и всемогущим. Послушай, девица, если тебе не может угодить великий и достославный Аллах, какому же богу или богине под силу тебе угодить?
— Я слышала про одну богиню, о которой мно хотелось бы узнать побольше, — сказала чернокожая девушка. — Ее зовут Мина; сдается мне, у нее есть что-то такое, чего другим богам не хватает.
— Нет такой богини, — сказал художник, — нет ни одного бога, которого бы я не слепил, а мне никогда не приходилось лепить богиню по имени Мина.
— Да наверняка есть, — сказала чернокожая девушка. — Белая госпожа отзывалась о ней с большим почтением; она сказала, будто ключ к познанию вселенной — это корень ее женственности, и что корень этот бесплотен, подобно числу, и что существовал он еще до начала всех начал, вроде как бог существовал до сотворения мира. Это, собственно, даже не Минин секс, а что-то другое, что, помноженное само на себя, дает Минин секс. Что-то такое и было, наверное, началом, и оно, наверное, останется и тогда, когда мы обратимся в прах, из которого произошли. Я еще в детстве, размышляя о числах, удивлялась, откуда взялось число один. Ведь все другие числа — это просто единица, к которой прибавляется еще единица, и еще единица, но вот откуда единица взялась — этого я никак не могла взять в толк. Но теперь, благодаря Мине, я поняла, что один — это то, что множится само по себе, а не на супружеском ложе. А получив один, понимаешь, почему нет ни начала, ни конца, если уж можно отнимать от единицы единицу, и еще раз единицу, и еще раз, и никогда не прийти к началу, и если можно прибавлять к одному единицу, и еще раз единицу, и еще раз, и никогда не прийти к концу. Вот так, с помощью чисел, и можно постичь вечность.
— Вечность сама по себе — ничто! — сказал араб. — Что мне вечность, если я не могу найти вечную истину.
— Только истина чисел вечна, — сказала чернокожая девушка. — Всякая другая истина изживает себя или оказывается ложной, как наши детские фантазии, но один да один — это два, а один да десять — одиннадцать и так будет всегда. Вот мне и кажется, что в числах есть что-то божественное.
— Число не съешь и не выпьешь, — сказал художник. — И с ним не поспишь.
— Еды и питья господь нам припас, и поспать с кем тоже найдется, — сказала чернокожая девушка.
— Да, но рисовать и лепить их нельзя, следовательно, для меня вопрос исчерпан, — заявил художник.
— Ну, для нас, арабов, это не проблема. Смотри! — сказал араб. Он нагнулся и стал чертить на песке цифры. — Вот этими символами мы завоюем мир.
— Наша миссионерка говорит, что бог — это магическое число: три в одном и один в трех, — сказала чернокожая девушка.
— Ну, это-то просто, — сказал араб. — Возьми меня: я — сын своего отца и отец своих сыновей и сам в придачу: три в одном и один в трех. Природа человеческая многообразна, только Аллах един. Он — единство. Он именно то, что, как ты говоришь, множится само по себе. Он сердцевина луковицы, бестелесная суть, без которой не может быть тела, он — число бесчисленных звезд, вес невесомого воздуха, он…
— Ты, как я вижу, поэт, — заметил художник.
При этих словах араб густо покраснел, вскочил и выхватил свой ятаган.
— Ты, кажется, осмелился назвать меня бульварным стихоплетом? — воскликнул он. — Это оскорбление можно смыть только кровью.
— Извини, пожалуйста, — сказал художник, — я вовсе не хотел тебя обидеть. Но почему ты считаешь зазорным сочинение стихов, которые переживут тысячу человек, и не считаешь зазорным превратить живого человека в труп, хотя это способен сделать любой дурак, причем труп нужно еще упрятать в землю, чтобы самому же не задохнуться от вони?
— Справедливо, — сказал араб, вкладывая ятаган в* ножны и снова усаживаясь. — Одна из загадок Аллаха: когда сатана сочиняет скабрезные стишки, Аллах ниспосылает божественную мелодию, дабы очистить их от скверны. Должен сказать, однако, что я был честным погонщиком верблюдов и за свое пение денег никогда не брал, хотя, признаться, деньги я весьма любил.
— Я и сам никогда не был чрезмерно праведным, — сказал фокусник. — Меня называли обжорой и пьяницей. Я не соблюдал постов и нарушал субботу. Я был снисходителен к женщинам, чье поведение оставляло желать лучшего. Я доставил немало неприятностей своей матери и избегал своей семьи, потому что истинный дом человека там, где господь — отец, а все мы — его дети, а вовсе не убогая лачуга и мастерская, где он должен жить, цепляясь, пока можно, за материнскую юбку.
— Для широты ума мужчине нужно иметь большой дом и много жен, — сказал араб. — Он должен делить свои ласки между многими женщинами. Не познав многих женщин, он ни одну не сумеет оценить по достоинству, ибо оценивать — значит сравнивать. Я и не подозревал, что за добрый старенький ангел моя первая жена, пока не понял, что за чертовка моя последняя.
— А как насчет твоих жен? — спросила чернокожая девушка. — Им тоже надо познать многих мужчин, чтобы оценить твои достоинства?
— О Аллах, огради меня от этой черной дочери сатаны! — вскричал араб в ярости. — Учись молчать, женщина, когда мужчины рассуждают о мудрости. Бог сотворил мужчину прежде, чем женщину.
— Семь раз отмерь, — сказала чернокожая девушка. — Если дело и впрямь обстоит так, как ты говоришь, то бог, должно быть, сотворил женщину потому, что мужчина показался ему не слишком-то удачным. По какому праву ты требуешь себе пятьдесят жен и обрекаешь всех их на одного общего мужа?
— Если бы мне пришлось начать жизнь сначала, — сказал араб, — я прожил бы ее монахом и близко бы не подпустил к себе ни одной женщины с их вопросами. Но не забывай вот о чем: если я возьму только одну жену, все остальные женщины ужо не смогут на меня рассчитывать, хотя для многих я могу быть желанным—и тем более желанным, чем больше у меня достоинств и чем разборчивей женщины. Умная женщина, которая хочет хорошего отца для своих детей, всегда предпочтет иметь одну пятидесятую долю меня, чем целиком какое-то ничтожество. Почему она должна мириться с такой несправедливостью, если в том нет никакой необходимости?
— А как она узнает о всех твоих достоинствах, не познав сначала пятьдесят других мужчин? Ведь ты говоришь, что оценивать — значит сравнивать? — сказала чернокожая девушка.
— К тебе прибегаю, о Аллах, сотворивший мужчин и женщин такими, какие они есть, — в отчаянии воскликнул араб. — Что мне сказать тебе, кроме того, что ребенок, у которого пятьдесят отцов, не имеет отца.
— Ну и что? Ведь у него есть мать, — сказала чернокожая девушка. — К тому же ты говоришь неправду: уж один-то из пятидесяти будет его отцом.
— Так знай же, — сказал араб, — что есть много бесстыдных женщин, познавших мужчин без числа, однако детей ни у одной из них нет, я же, который домогаюсь и овладеваю каждой приглянувшейся мне женщиной, имею большое потомство. Из этого явственно следует, что несправедливость по отношению к женщинам — это одна из тайн Аллаха, роптать на которого тщетно. Аллах велик и славен, он единствен в своем величии, всемогуществе и справедливости, но пути его неисповедимы. Жены мои, которые избалованы и изнежены свыше всякой меры, в муках рожают детей, терзая своими криками мое сердце, мы же, мужчины, от этих мук избавлены. Это несправедливо; но если ты не знаешь другого средства исправить эту несправедливость, кроме как позволить женщинам делать то, что делают мужчины, а мужчин заставить делать то, что делают женщины, ты, может, еще предложишь мне рожать детей? На это я могу ответить лишь: на то нет воли Аллаха. Это значило бы пойти против природы.
— Я знаю, что нельзя идти против природы, — сказала чернокожая девушка. — Ты не можешь рожать детей; но почему бы женщине не иметь нескольких мужей и рожать детей при условии, что у нее не будет больше одного мужа зараз?
— К несправедливостям Аллаха, — сказал араб, — можно причислить и его повеление, что последнее слово должно всегда остаться за женщиной. Я умолкаю.
