Мигель Астуриас - Глаза погребённых
Самый молодой из офицеров, высокий, костлявый, в тщательно начищенных сапогах — отряд этот прислали из столицы, — перед уходом бросил через плечо:
— Все эти «учителки» разыгрывают из себя святош, черт знает кого!
— Заткнись, не то получишь пулю! — пригрозил ему другой офицер, хватаясь за кобуру.
— Какая тварь тебя укусила?.. Не о тебе же говорят… лучше присматривай за поселком, за людьми, за тем, что творится кругом, вот хотя бы за этим кобелем, что бежит там, видишь! И нечего влезать в разговоры настоящих мужчин.
— Тс-с-с… слышишь, заткнись, или тебе не жить на свете! — набросился на него другой офицер, видимо готовый перейти от слов к делу.
— А ну-ка, ну-ка! Могу доставить тебе удовольствие, только поспеши, а то весь пыл иссякнет. Должно быть, ты просто индеец… А я все равно буду утверждать, что среди этих «учителок» никогда не бывает смазливых, — ни груди, ни ножек, ничего…
— Замолчи же!.. — взмолился другой офицер, злость у него уже прошла. — Как подумаю об этом, так волосы встают дыбом, — подцепил вот… шагу не могу сделать!
— Это в тебе хворь говорит.
— Да, новая… Только появилась, и вот — извольте… — он передернулся от боли и процедил сквозь зубы: — Не пройдет — пущу себе пулю в лоб.
— Не будь идиотом, от этого вылечиваются! — вмешался молодой и, опасаясь, как бы его товарищ и в самом деле не застрелился, потребовал у него пистолет. — А ежели и не вылечат, то терпи, стисни зубы. В нашем мужском деле без риска не обойдешься…
— Откуда ты все это знаешь?
— Болею в тридцать третий раз… тридцать третий… только первая не излечивается… зато все остальные уже не страшны.
Как ни жаль было офицеру разлучаться с пистолетом, но в конце концов он передал его сержанту, который взамен оружия вручил ему пузатую флягу со спиртом.
— Глоточек успокоит боль, мой лейтенант.
— Спасибо, сержант… — И прежде чем приложиться к фляге, заорал: — Да будут прокляты все шлюхи и та шлюха, что их породила!
Пропустив первый глоток, он, не отрываясь, высосал всю флягу; тяжело вздохнул, попытался сделать несколько шагов, перегнувшись в поясе и широко расставив ноги.
Повозки. Люди верхом на лошадях. Прохожие. Деревья. Ветер.
Сеньорита директриса возвратилась в свою «траншею», как она называла письменный стол, и, вместо того чтобы писать, нервно забарабанила карандашом по бумаге — в такт часам, на-тик… на-так… в такт биению пульса, в такт течению времени… на-тик-так, а на бумаге возникали точки и черточки, словно отражение бесконечного ливня, звучавшего в ее ушах. Время от времени она спрашивала себя, не унес ли падре Сантос те самые алые камелии, которые она забыла в поезде много-много лет назад. Она покачала головой, но в мыслях не исчезало: а вдруг действительно… Камелии, забытые в поезде, были последней вспышкой ее первой любви, они обожгли неизвестного спутника, который годы спустя воскресил их, но воскрешенные цветы — это уже бушующее пламя, огонь страсти… это пароль заговорщиков…
Малена посмотрела на часы — они показывали половину двенадцатого, — стряхнула с себя оцепенение и поднялась. Опять пора позвонить в колокольчик. Девочки выходили из классов, внимательный взгляд директрисы провожал каждую ученицу — они уйдут домой, а она снова останется одна — наедине с собой в опустевшей школе.
Она вернулась в свою комнату. Послышались шаги прислуги. Она отвела глаза и взглянула на руки. Перед тем как уйти в столовую, где ее уже ожидала тарелка дымящегося супа, она подошла к постели, слегка взбила подушку, аккуратно положила ее на кровать. Подушка была ее подругой, и Малена лелеяла ее, потому что эта подушка слышала течение ее мыслей и непрекращающийся ливень в долгие бессонные ночи.
Звуки маримбы и разрывы хлопушек на похоронах мальчика-козопаса, который сорвался со скалы близ Серро-Брильосо, собрали на кладбище в Серропоме много народа. У этого пастуха брат учился в мужской школе, и поэтому на печальную церемонию прибыли важные персоны, такие, как падре Сантос, директор и директриса, учителя обеих школ.
Уже сотворена молитва по усопшему, уже произнесены последние благословения. Все ждали, когда кончат копать могилку — священник стоял между Маленой и Пьедрафьелем.
— Здесь мы можем переговорить… Есть новости?..
— Насколько мне известно, нет… — ответил Пьедрафьель.
— Значит, не поймали. По-моему, обошлось… Малена болезненно воспринимала эту безличную форму, к которой частенько прибегал священник. «По-моему, обошлось…» — хоть ей и было приятно услышать, что полиции не удалось перехватить Мондрагона.
— Падре говорит так, будто держал пари, что он не уйдет… — заметила Малена.
— Дитя мое, ради бога! — Падре молитвенно сложил руки. — Ты скверно обо мне думаешь…
— К счастью, вовремя успели с букетом! — вмешался Пьедрафьель, и руки его, по обыкновению, глубоко ушли в рукава, а пальцы нащупали манжеты сорочки. — Самое печальное то, что офицер все-таки покончил самоубийством…
— Это который? — спросила Малена.
— Один из тех, кого прислали в Серропом. Как только вернулся в полк, пустил пулю в рот.
— Бедняга, его могут заподозрить в соучастии, — пробормотал падре.
— Если бы его заподозрили, давно бы расстреляли, — сказал Пьедрафьель, — хотя, впрочем, не все ли равно…
— Нет, сеньор учитель, тот, кто идет на расстрел, получает причастие капеллана!
— Какое утешение… переодетый стервятник причащает!
Раздавшийся вблизи оглушительный взрыв двух ракет-хлопушек, взлетевших ввысь и возвестивших о том, что тело мальчика опускают в могилу, прервал спор между священником и учителем. Падре Сантос ограничился красноречивым жестом, означавшим, что сутана все же лучше, чем ослиные уши или рога черта на голове.
Осталось лишь утоптать землю на свежей могиле, укрепить крест в груде камней и — что значительно тяжелее — уйти отсюда, оторвать от маленького холмика мать, которая будто пустила корни рядом с останками своего малыша. Ничто не пускает так быстро и так глубоко корни, как горе. Пришлось оттаскивать ее силой. Мать сопротивлялась, она не могла расстаться с одиноким крестом, на перекладине которого было написано имя: «Венансито»…
Пономарь подошел поздороваться с Маленой у самых дверей дома священника. Пьедрафьель простился с ними в воротах кладбища, и лишь Малена и Танкредо сопровождали священника до его дома, и тут его поджидали. Лицо Танкредо с широкими и толстыми губами улыбалось; ботинки у него больше ступней, штаны длиннее ног, голова шире туловища, а волосы — настоящая копна. Что-то пережевывая, пономарь протянул:
— Тут Кайэтано Дуэнде искал…
— Кого, меня?
— Да, сеньорита…
— Не сказал зачем?
— Нет, не сказал.
— А вы не знали, что я на похоронах?
— Сказал ему, но он только головой помотал и был таков…
С дерева сорвалась стайка голубых кларинов и взмыла к церковной колокольне. Малена спросила:
— А эта ива, чья она?
Танкредо посмотрел на сеньориту Табай с некоторым недоверием, не понимая, что она — смеется над ним или просто рехнулась. Как это понимать, чье дерево?!
— Чья? Ничья,[53] сеньорита, своя собственная… Как вы принадлежите себе, так и дерево…
— Я неточно выразилась… Хотела узнать, принадлежит ли эта ива кладбищу или церкви.
— Выросла она на кладбище, а ветви перебросила к церкви…
— Как она прекрасна…
— Прекрасен только господь бог!
— Что же это падре не возвращается?..
— У вас к нему дело?
— Просил подождать…
— Пойду и напомню ему, а то он подчас забывает… и… — остальное Танкредо пробормотал уже себе под нос, — …тем более, что ждет его какая-то ненормальная, еще спрашивает, чьи деревья… Боговы, чьи же еще они могут быть!.. Да и этот сеньор священник тоже, пожалуй, тронулся: всякий, кто много читает, в конце концов приходит к тому, что почти ничего не знает…
Малена подошла к иве и прислушалась к шепоту ее ветвей, вздрагивающих, как ее собственное тело; она смотрела на иву, приоткрыв губы, и что-то молча говорила ей — дыханием, взглядом, биением пульса. Да, она обращалась к ней, благодарила ее за помощь любимому в ту ночь, когда рядом проходил патруль и когда Хуан Пабло услышал вынесенный ему приговор. Любимый был здесь, под этими ветвями; в ту ночь она выгнала его из дому, а эта ива, выросшая среди мертвых, дала ему, живому, приют… Но если бы она не выгнала его, не сказала: «сейчас я хочу, чтобы ты ушел», его бы схватили…
Стараясь скрыть волнение — только она и Пополука знали об иве, — Малена вместе с падре Сантосом направилась к школе.
— Я получил свежие газеты, но не хотел тебя тревожить, — на ходу сказал ей священник.
Малена от неожиданности оступилась и, стараясь скрыть волнение, произнесла:
