Жозе Эса де Кейрош - Реликвия
— Солнце заходит! Сейчас солнце начнет спускаться с Хеврона! — испуганно кричал, взобравшись на камень, какой-то левит.
— Приканчивайте их! Приканчивайте их!
Рядом с нами красивый юноша, играя томными глазами и звеня браслетами, восклицал: «Швырните галилеянина воронам! Пусть у птиц тоже будет пасха!»
Центурион не сводил глаз с вышки Мариамниной башни; едва в последних лучах солнца засверкали висевшие на ней щиты, он подал знак медленным взмахом меча. Два легионера вскинули на плечо тяжелые железные брусья и направились к крестам. Задрожав от ужаса, я схватил Топсиуса за рукав. Но перед крестом Иисуса центурион остановился и поднял руку…
Белое мускулистое тело Учителя расправилось, точно во сне; запыленные ноги, еще недавно сведенные судорогой боли, спокойно вытянулись, словно приготовившись ступить на землю; лица его я не видел; голова мягко откинулась на перекладину, лицо было обращено к небу, где он видел свое царство, куда стремил свои мечты… Я тоже взглянул на небо: оно сияло, без единого облачка, без единой тени, чистое, светлое, немое, высокое, невозмутимое…
— Кто тут желал получить тело царя Иудейского? — крикнул, озираясь но сторонам, центурион.
— Я, любивший его при жизни! — отвечал Иосиф из Аримафеи и протянул через веревку кусок пергамента. Раб, находившийся при нем, сейчас же положил на землю сверток с плащаницей и побежал к развалинам, где под миндальными деревьями плакали галилейские жены.
За спиной у нас, в кружке фарисеев и саддукеев, шли шепотливые пересуды: не странно ли, что Иосиф из Рамафы, член синедриона, просит тело галилейского проповедника, чтобы умастить его ароматами и проводить под звуки флейт и погребальных причитаний!.. Какой-то горбун с блестящими от масла волосами утверждал, что давно знает Иосифа из Арамафы и его склонность ко всяческим нововведениям и ересям. Его не раз видели с этим назарянином в квартале Красильщиков… И еще с ними был Никодим, богатый человек, владелец стад, виноградников и домов по обе стороны от Киренаикской синагоги…
Другой, рыжеволосый и рыхлый, горько сетовал:
— Что же будет с государством, если даже почитаемые люди идут за смутьянами, льстят беднякам и внушают им, что плоды земли должны принадлежать всем поровну?..
— У, свора мессий! — злобно прокричал фарисей помоложе, стукнув палкой по заросшей вереском земле, — свора пророков, погибель Израиля!
Но саддукей с маслеными волосами торжественно поднял руку, перевязанную священными лентами:
— Успокойтесь! Велик единый бог и лучше нас знает, что хорошо для людей его… В храме и в совете найдутся сильные души, способные уберечь древний порядок. А на холмах, по счастью, всегда хватит места для крестов!
Толпа выдохнула:
— Аминь!
Между тем центурион, за которым шли солдаты с железными брусьями на плече, направился к двум другим крестам. Распятые на них были еще живы и в мучительно агонии просили пить. Один, поникнув, стонал; другой, с растерзанными ладонями, корчился и страшно кричал. Безжалостно улыбнувшись, Топсиус шепнул:
— Пойдемте, нам пора!
Глаза мои плохо видели сквозь пелену горькой влаги; спотыкаясь о камни, сошел я с Голгофы вслед за насмешливым комментатором истории. Душа моя ныла от тоски: я думал обо всех грядущих крестах, которые предсказал сторонник порядка, встряхнув намасленными волосами… Так и будет! О, горе! Отныне и впредь, до скончания веков, опять и опять вокруг костров, у помостов виселиц, в холодных застенках будут сходиться сборища жрецов, сановников, судей, солдат, медиков и торгашей, чтобы зверски убивать праведников на вершинах новых голгоф: за то, что, боговдохновенные, они учили повиноваться духу или, преисполнившись любви к ближнему, провозгласили братство между людьми!
С такими мыслями вступил я в Иерусалим; птицы, более счастливые, чем люди, пели в кедрах Гареба…
Уже стемнело и наступил час пасхальной трапезы, когда мы пришли к Гамалиилу; во дворе стоял привязанный к шесту осел под черной попоной; на нем прибыл благодушный врач Елеазар из Силома.
В голубом зале с потолком из цельных кедровых стволов сильно пахло бетелем; строгий хозяин ждал нас; он сидел босой в кресле из белых ремней; широкие рукава его одежды были завернуты наверх и приколоты к плечам; рядом с ним стоял дорожный посох, тыквенный сосуд с водой и узелок с пожитками — эмблемы исхода из Египта. На столике, инкрустированном перламутром, между глиняными кувшинами с узором в виде цветов и серебряными плетеными корзиночками громоздились вперемежку с кусками льда сочные плоды; тут же стоял семисвечник в виде деревца; на конце каждой его ветки горел голубоватый огонь. Откинувшись на подушки из красного сафьяна, Елеазар, добродушный «брюховед», смотрел с блаженной улыбкой на дрожащие язычки пламени. Две скамейки, покрытые ассирийскими коврами, ждали меня и просвещенного Топсиуса.
— Да будет благословен ваш приход, — молвил Гамалиил. — Сион богат красотами; думаю, вы проголодались…
Он хлопнул в ладоши. Явился толстяк в желтом хитоне; за ним, бесшумно ступая в суконных сандалиях, шли рабы, держа над головой медные блюда, над которыми вился пар.
Возле каждого из нас поставили с одной стороны поднос с лепешкой, тонкой и мягкой, как кусок полотна; с другой — обширное блюдо, украшенное по краям жемчугом, на котором чернела жареная саранча в соусе. У ног наших стояли чаши с розовой водой. Мы совершили омовение. Гамалиил, прочистив рот кусочком льда, забормотал обрядовую молитву над длинным серебряным блюдом, на котором лежал жареный козленок в шафранной подливе.
Топсиус как знаток восточных обычаев вежливо рыгнул, показывая этим, что сыт и доволен. Затем, держа в пальцах кусочек козлятины, заявил с улыбкой, что Иерусалим блистателен: это светоч красоты и благодатнейший из городов…
Елеазар из Силома, блаженно зажмурившись, словно его пощекотали, сейчас же ответил:
— Иерусалим — алмаз из алмазов; господь вправил его в самый центр земли, дабы он равномерно излучал сияние по всей ее поверхности.
— В центр земли! — не выдержал просвещенный историк. Обмакнув лепешку в шафранный соус, глубокомысленный медик объяснил строение нашей планеты: она плоска и кругла, как диск; в середине ее стоит священный Иерусалим наподобие сердца, преисполненного любви к всевышнему, вокруг простирается Иудея, обильная бальзамом и пальмой, окружая столицу прохладой и ароматом садов; дальше идут бесплодные земли язычников, бедные медом и млеком, а еще дальше — неведомые сумрачные моря… И над всем этим висит твердый небесный свод.
— Твердый! — снова ужаснулся мой ученый друг.
Рабы внесли серебряные чаши с золотистым пивом. Гостеприимный Гамалиил посоветовал закусить его жареной саранчой. Тем временам равви Елеазар, знаток всех дел природы, посвящал Топсиуса в божественную тайну устройства неба.
Оно состоит из семи чудесных сверкающих алмазно-твердых пластин. Поверх этого свода безостановочно катятся валы Великого океана, на волнах которого плавает в сиянии дух Иеговы… Хрустальные сферы испещрены отверстиями наподобие решета; они трутся друг о друга, производя нежную, тихую музыку; лишь угодным богу пророкам удавалось ее расслышать. Однажды ночью он сам, Елеазар, молясь на террасе своего дома в Силоме, сподобился, по неизреченной милости всевышнего, услышать небесную гармонию: она лилась прямо в душу и наполнила его таким умилением, что слезы покатились из глаз на молитвенно сложенные руки… В месяцы кислев и тебет отверстия в пластинах совпадают, и через них на землю проливаются капли извечных вод, от которых тучнеют нивы.
— Дождь? — осторожно осведомился Топсиус.
— Дождь! — безмятежно ответствовал Елеазар.
Топсиус, пряча улыбку, обратил на Гамалиила свои золотые очки, поблескивающие иронией; но благой сын Симеона хранил на лице, исхудавшем от усердного изучения закона, непроницаемое спокойствие. Тогда Топсиус, выбирая из блюда маслины, пожелал узнать, отчего у этих хрустальных сфер такой чарующий голубой цвет?
Елеазар Силомский не утаил и этого.
На западе стоит огромная голубая гора, пока невидимая для людей; когда свет солнца падает на эту гору, отсвет ее окрашивает в голубое небесный хрусталь. Не исключено, что именно на этой горе обитают души праведников.
Гамалиил мягко кашлянул и предложил:
— Выпьем вина во славу единого бога!
Он поднял чашу с сихемским вином, прочитал над нею благословение и передал ее мне со словами: «Мир душе твоей». Я пробормотал: «За ваше здоровье!» — а Топсиус, почтительно приняв чашу, выпил «за процветание народа израильского, за его мощь и мудрость».
Затем рабы, во главе с тучным распорядителем в желтом хитоне, который торжественно постукивал по полу своей палицей из слоновой кости, внесли главное кушанье пасхальной трапезы: горькие травы. В блюде были уложены латук, крессон, листья цикория, одуванчики, побеги ромашки, политые уксусом и пересыпанные крупной солью. Гамалиил жевал их с благоговейной серьезностью, исполняя ритуал. Травы эти были символом горестей, постигших Израиль во время египетского плена. Елеазар, облизав пальцы, заявил, что это блюдо весьма вкусно, питательно и полно высшего смысла.
