Сельма Лагерлёф - Иерусалим
Никто никогда не знал, в курсе ли она тех событий, которые происходят в деревне. Она становилась все старее и дряхлее, и, казалось, уже не думает ни о чем земном. Целыми днями она бормотала какие-то две проповеди, которые раньше знала наизусть.
У вдовы пробста была старая служанка, помогавшая ей одеваться и готовившая еду. Обе они панически боялись воров, крыс и пожара, поэтому почти никогда не зажигали по вечерам огня.
Многие из тех, кто перешел в секту Хелльгума, прежде часто навещали вдову пробста и приносили ей гостинцы. После обращения к новой вере они порвали отношения с другими людьми, и перестали навещать ее. Никто не знал, понимает ли старуха, почему они больше не приходят.
Точно так же они не знали, известно ли ей о великом переселении в Иерусалим.
Однажды старуха послала свою служанку заказать экипаж и лошадей, она хотела ехать кататься.
Можете себе представить удивление старой служанки!
Старуха осталась глуха ко всем возражениям. Она подняла правую руку, погрозила указательным пальцем и сказала:
— Я хочу ехать кататься, Сара Лен, пойди и закажи мне экипаж и лошадей!
Старой Саре Лен оставалось только исполнить ее приказание.
Она пошла к пастору и попросила его одолжить вдове пробста приличный выезд. Потом у нее было много хлопот с чисткой меховой накидки и бархатной шляпы, которые лет двадцать не вынимались из нафталина.
Нелегко было также свести старуху с лестницы, а потом посадить ее в экипаж. Вдова была такая дряхлая, что жизнь каждую секунду грозила угаснуть в ней, как догоревшая свеча.
Когда, наконец, старуху усадили в экипаж, она велела везти себя в Ингмарсгорд.
Там немало удивились, увидев, какая гостья приехала к ним.
Хозяева вышли на крыльцо, взяли ее на руки и внесли в комнаты. Здесь собралось много хелльгумианцев, сидевших за столом. За последнее время хелльгумианцы собирались вместе вкушать свою скудную трапезу, состоящую из чая, риса и других легких припасов. Они готовили себя к предстоящему переходу через пустыню.
Вдова пробста остановилась на пороге и обвела глазами комнату. Некоторые пробовали заговорить с ней, но казалось, что сегодня она окончательно оглохла.
Старуха подняла руку и проговорила сухим, резким голосом:
— Так как вы больше не приходите ко мне, то я сама пришла к вам сказать, что вы не должны уезжать в Иерусалим. Это дурная страна. Там распяли нашего Спасителя.
Карин пыталась ответить ей, но та ничего не слушала и продолжала:
— Это дурная страна, там живут злые люди, там распяли нашего Спасителя. — Я пришла сюда, — продолжала старуха, — потому что прежде это был хороший дом. Имя Ингмарсонов славилось во всей деревне. Оно всегда было добрым именем. Вы должны остаться в нашем приходе.
И она повернулась, чтобы уйти. Она исполнила свой долг и теперь могла умереть спокойно.
После отъезда вдовы пробста Карин заплакала.
— Может быть, нам действительно не следует уезжать, — говорила она.
В то же время ее радовало, что старуха сказала:
— Это хорошее имя, оно всегда было добрым именем.
Это был первый и единственный раз, когда Карин поколебалась в великом решении.
IX
Прекрасным июльским утром из Ингмарсгорда выехала длинная вереница телег и повозок. Это были переселенцы в Иерусалим. Они закончили, наконец, свои приготовления и теперь отправлялись на железнодорожную станцию.
Проехав деревню, они выехали к крайнему хутору, называемому Мюкельсмюр.
Здесь жили дурные люди, отбросы общества, подонки, которые зародились, когда Господь отвернул свой лик от этой местности или был занят другими делами. На этом хуторе всегда была целая толпа грязных, оборванных ребятишек, осыпавших бранью всех проезжавших мимо; была тут старуха, которая почти всегда сидела пьяная на краю канавы, и здесь жили муж с женой, которые только и делали, что ссорились и дрались.
Никто никогда не видел их за работой, и неизвестно было, чем они чаще добывали себе пропитание — нищенством или воровством.
Когда путники приблизились к этой жалкой, полуразрушенной лачуге, где круглый год беспрепятственно хозяйничали ветер и непогода, они увидели старуху, трезвую и аккуратно одетую, на том самом месте, где она обыкновенно сидела пьяная, покачиваясь и напевая, возле нее стояли дети, и все они были умыты, причесаны и одеты опрятно, насколько это было возможно.
Когда ехавшие в первой телеге увидели их, они задержали лошадь и медленно проехали мимо, то же самое сделали и другие, и весь поезд медленно проследовал мимо старухи и детей.
Отъезжавшие вдруг разразились слезами. Взрослые плакали, тихо всхлипывая, а дети огласили воздух громким плачем и криками.
Паломники никак не могли потом понять, почему они так громко расплакались над нищей Леной, такой старой и дряхлой, стоявшей на краю дороги. Потом они не могли удержаться от слез, рассказывая, как в этот день она воздержалась от водки и вышла на дорогу с умытыми и причесанными детьми, чтобы почтить их отъезд.
Когда проехала последняя телега, заплакала и нищая Лена.
— Они едут на небо, к Господу нашему Иисусу! — сказала она детям. — Все они едут к небесам, одни мы должны сидеть здесь, на краю дороги.
Проехав половину деревни, длинная вереница телег и повозок въехала на большой плавучий мост, перекинутый через реку.
Ехать по этому мосту было нелегко. Сначала к нему вел крутой спуск, затем мост в некоторых местах образовывал арки, чтобы под ним могли проходить лодки и сплавляемый лес, а на другой берег вел такой крутой подъем, что люди и животные пугались при одном только его виде.
Этот мост доставлял людям много хлопот. Доски быстро гнили и их постоянно надо было заменять новыми. Во время ледохода день и ночь приходилось сторожить, чтобы его не разбило, а весной, в половодье, вода отрывала от него целые куски и сносила их к водопаду у Бергсоновских лесопилен.
Но, несмотря на это, деревенские жители очень гордились этим мостом. Не будь его, им пришлось бы держать лодки или паром при частых переездах с одного берега на другой.
Мост гнулся и скрипел под тяжестью телег паломников, вода проступала между досками и обдавала брызгами ноги лошадей.
Отъезжавшим было очень грустно расставаться с их любимым мостом. Они думали о том, что он был их общим достоянием. Дома, усадьбы, поля и леса принадлежали разным владельцам, а мост был общинной собственностью, и всем было одинаково больно покидать его.
Да, разве только он один принадлежал им всем сообща? А церковь, мелькавшая на том берегу среди берез? А красивое белое здание школы и приходской дом?
Чем еще они владели сообща? Да, всей красотой, открывавшейся их взорам.
Прекрасным видом на широкую, могучую реку, величаво несущую свои чистые воды через рощи, широким видом на долину с цепью голубоватых гор на горизонте…
Все это принадлежало им, все это запечатлелось в их душах, и со всем этим они расставались на всю жизнь!
Доехав до середины моста, отъезжавшие запели одну из песен Санкея: «Мы встретимся еще, мы встретимся еще в Царствии Небесном!»
На мосту не было никого, кто бы мог их услышать. Они пели голубым холмам своей родины, зеленым водам реки и качающимся на ветру деревьям.
Они никогда больше не увидят их, и из их горла, сжимающегося от слез, вылетали слова прощальной песни:
«О, прекрасный родимый край с твоими приветливыми красными и белыми домиками среди густых березовых рощ, с твоими плодородными полями и зелеными лугами, с твоей длинной долиной, перерезанной рекой, слушай нас! Мы будем молиться, чтобы Господь привел нам свидеться снова! Мы будем молиться, чтобы снова увидеть тебя в Царствии Небесном!»
После того как паломники миновали мост, им пришлось ехать мимо кладбища.
Среди других памятников на кладбище лежала большая, плоская, вся истертая от времени плита, на которой не стояло ни имени ни года, но все знали, что под ней с незапамятных времен покоится крестьянин из рода Льюнгов.
Однажды, когда Льюнг Бьорн Олафсон, уезжавший теперь в Иерусалим, и брат его Пер были еще детьми, они сидели на этом камне и разговаривали.
Сначала они беседовали мирно, но потом о чем-то поспорили и спор их готов был перейти в бурную ссору.
Позднее братья и не вспомнили, о чем спорили, но они никогда не могли забыть, что в самый разгар спора из-под камня кто-то медленно и отчетливо постучал.
Братья сразу замолчали. Они схватились за руки, потихоньку встали и убежали, а позднее, садясь на эту плиту, всегда вспоминали этот случай.
Проезжая мимо кладбища, Льюнг Бьорн увидел своего брата Пера, который сидел на плите, подперев голову руками.
Тогда Льюнг Бьорн остановил свою лошадь и сделал другим знак подождать его.
