Николай Чебаевский - Если любишь
Мать, и раньше забитая, теперь вовсе боялась хотя бы в чем-нибудь возразить мужу. Семейную беду она воспринимала как наказание господнее. Сносила покорно, безропотно.
— Бог терпел и нам велел, — говорила она Тихону. — Ничего, сынок, так, видно, предуказано.
Спорить с ней было бесполезно. Она не возражала, но стояла на своем молча. Да и жаль было хотя бы спором обижать мать, всю сжавшуюся, сморщенную. А поправить, изменить что-либо Тихон тоже не мог. Отступить от своего? Бросить школу? Отца все равно не образумишь, а мать примет это как положенное, не обрадуется, не огорчится.
Мать уже давно втайне от мужа и сына ходила к баптистам. Втайне потому, что Спиридон ни в какое царствие божие не верил.
— «Рабы божьи»!.. Не рабом, а вольным человеком я хочу жить! — разбушевался он, когда Евсей попытался вовлечь его в общину. — Еще раз кто-нибудь эту рабскую цепь задумает на меня надеть — морду раскрою!
К Спире «калинники» больше не приставали. Не трогали и сына — знали, что за Тишку Спиря не только побить, но и голову оторвать может. А мать пошла на поводу у Евсея легко. Правда, она не была фанатичной, но ее утешало, что она может попасть в райскую жизнь за страдания свои. Ведь горя в жизни испытано немало, должно быть, зачтется.
Да, на отца смотреть стыдно, на мать — жалко. Так неужели идти в жизни их путем? Нет и нет! Тихон решил твердо: он будет вместе с другими дымельскими ребятами кончать десятилетку, а потом пойдет такой дорогой, чтобы никто за него не стыдился, никто его не жалел.
Среди зимы суровый домашний климат неожиданно потеплел. Отец однажды, проснувшись после очередного «угару», заявил, что уходит плотничать в райцентр. Поскольку Спиридон и раньше постоянно странствовал с топором по деревням, жену и сына это решение ничуть не удивило, а только обрадовало: на время в доме будет спокойнее, не надо каждый день, каждый час остерегаться пьяных выходок.
Не обеспокоило и то, что отец не возвратился домой ни через месяц, ни через три, ни через полгода. Случалось, и раньше пропадал он много месяцев подряд.
Странным и необычным было другое. От отца регулярно поступали денежные переводи. На обороте каждого из них нацарапано было всегда одно и то же: «На прокормление»… Больше ни слова! Ни привета, ни адреса для ответа. Адреса, впрочем, на штемпелях были, но всякий раз менялись. По ним можно было судить: отец кочевал не только по деревням своего района, а по всему краю.
До Тихона с матерью доходили иногда слухи, что Спиридон сделался шабашником, руководит «дикой» бригадой, зашибает бешеные деньги. Что он возглавил бригаду — это было в его практике, но чтобы стал хапугой — в это не верилось. Всю жизнь, считай, гордился своим бескорыстием — и вдруг такое… Да и переводы были маленькие, действительно лишь на прокормление. Они тоже не говорили о больших заработках.
Впрочем, ни Тихон, ни мать не задумывались особенно над слухами. Посылает отец немножко — хорошо. А не посылал бы — тоже бы прожили. Зимой в выходные дни после уроков Тихон подрабатывал охотой, добывал хорьков, горностаев и лисиц, сдавал шкурки в сельпо. Летом трудился в колхозе везде, куда пошлют, чаще всего работал прицепщиком на тракторе. Невелики получались доходы, если разложить на круглый год, но на двоих хватало. Учиться можно было спокойно.
Не вернулся отец и на второй год, и на третий. Его уже и ждать перестали и вспоминали, пожалуй, лишь в дни, когда почтальонша приносила перевод.
— Бросил нас, видно, совсем, — иногда со вздохом говорила мать.
Не тяжесть, не сожаление, что отец не возвращается, слышались в ее вздохах, а скорее опасение, что он может все-таки вернуться. За эти годы мать заметно ожила. С лица ее исчезло выражение равнодушия, покорности судьбе. Она почувствовала себя хозяйкой в доме, старалась жить как все люди, начала даже интересоваться школьными делами сына. А летом, когда позволяло здоровье, работала на колхозном огороде (в молодости она была дояркой, но после перенесенного бруцеллеза на всю жизнь вынуждена была записаться в домохозяйки).
Тихону же слова «бросил нас отец» казались уже просто смешными. В год окончания десятилетки ему стукнуло двадцать. Возраст, когда не тревожит, что ты покинут родителями. Но отца ему было все-таки жаль. С годами он начинал яснее понимать, что погубила его путаная житейская философия, обоготворение своего мастерства. Тихон порой даже надеялся: поездив по свету, поработав в разных селах и городах, отец одумается, разберется в ошибках и, может быть, вернется домой совсем другим человеком.
Спиридон и впрямь вернулся. И действительно, он сильно изменился.
Однажды распахнулась дверь (случилось это, когда Тихон уже возвратился из армии и работал в колхозе трактористом), и на пороге появился сухощавый, подтянутый, тщательно выбритый мужчина в хорошем сером костюме, в светлой шляпе, с новеньким, посверкивающим никелевыми углами чемоданом в руке. Тихон с матерью в это время завтракали.
— Доброе утро!
Мать громко ахнула, выронила ложку. А Тихон застыл с раскрытым ртом. «Отец это или нет?» — пронеслось у него в голове.
— Доброе утро, жинка! Доброе утро, сынок!.. Вот и явился ваш пропащий отец и муж.
Спиридон легкой, не стариковской походкой подошел к столу, обнял заревевшую в голос жену, крепко стиснул растерявшегося сына.
— Не ждали? А я все эти годы только и думал, как возвернусь домой, — весело продолжал Спиридон.
«Хоть бы не врал», — неодобрительно подумал Тихон. (Потом он убедился: отец ничуть не врал и не мог врать).
— Не хмурься, сынок, правду истинную говорю… А ладный же ты детина стал! Слышал уже, трактористом все-таки работаешь, как пообещал наперекор отцу. Что ж, теперь из-за этого возмущаться не буду. — Отец рассмеялся, показывая стальные зубы, которых раньше у него не было. — Во-первых, понимаю, что бесполезно: взрослый, волен сам себе путь выбирать. А во-вторых, я и сам стал не тот, иначе на жизнь нашу текущую гляжу… Но ладно, об этом потом успеем еще потолковать. А пока примите-ка от меня маленькие подарочки.
Щелкнув крышкой чемодана, отец вытащил и протянул матери шерстяное песочного цвета платье, потом черные замшевые туфли на низком каблуке.
— Принимай, жинка.
— Ой, да куда уж мне!.. — еще пуще растерялась мать.
— Носи на здоровье! Смолоду из-за муженька своего не пофорсила, так хоть теперь походишь по-людски… Получай-ка и ты, сыпок. Налезет? Пятьдесят четвертый размер, учел, что ты прадедовского росту.
«Верно, видно, люди сказывали, хапал денежки», — обеспокоенно подумал Тихой. И с языка невольно сорвалось:
— Не надо мне никаких подарков!
— Вот тебе раз! — изумился отец. — Да разве от подарков отказываются? На то он и подарком называется.
Возмутись отец, Тихон непременно уперся бы и ни за что не взял костюм. Но Спиридон изумился весело, говорил шутливо, добродушно, и парень не устоял (хорош был костюм, да и не кто-нибудь посторонний дарил, а родной отец после долгой разлуки), принял подарок, поблагодарил неловко:
— Спасибо тогда.
— О-о, сынок, спасибо еще рано говорить! Я это свои долги возвращаю… А пока давайте завтракать вместе. У меня тут к чаю кое-что есть…
Отец достал из чемодана круг колбасы, коробку печенья, шоколадные конфеты. Мать засуетилась, заизвинялась:
— А мы-то, бессовестные, мы-то, бессовестные! Даже за стол не посадили… Чужих сразу садят, а тут… потеряли разум, прости уж, Спиридонушка.
Несмотря на все, что было пережито горького в прошлом, мать все-таки радовалась возвращению отца.
Тем более, что вернулся он, похоже, другим человеком. Уходил злой, опухший от пьянства, а теперь вот явился бодрый, веселый. Хорошо одет, подарки богатые привез. Значит, не пил, не кутил зря, о доме думал. Как тут было не обрадоваться?
— Нет уж, старенькая моя, прощения буду просить я, а не вы с Тишей… с Тихоном Спиридоновичем. Так уж, поди, люди-то величают, а?
— Зовут и так. — Тихон зарделся, но не оттого, что отец назвал его по имени-отчеству, а потому, что вспомнил, как его звали Тихоном, а отца — Спирей.
Мать стала подмигивать сыну. «Закуска-то, мол, на столе, а главного нет»… Ради встречи, конечно, надо сбегать в магазин, принести бутылочку. Тихон пошел к двери. Отец схватил его за рукав.
— Э-э, не выдумывайте! Спиртного я теперь в рот не беру. За все эти годы и стопочки не пригубил. Потому и с собой не привез, даже для семейной встречи. Садись давай, сынок, садись на место. Вижу, и ты не пьешь, раз этой пакости дома не держишь. Шампанское вон у меня в котомочке.
Отец выглянул за дверь, порылся в пыльном рюкзаке. Тихон приметил: там, кроме бутылки шампанского, завернутой в старый костюм (видно, отец дорогой ехал в нем, а потом переоделся где-то перед тем, как показаться в деревне), ничего больше не было.
— За полное забытие всего худого прошлого, — поднял отец стакан. — И за все хорошее наперед.
