Густав Майринк - Голем
«Сверх того, поставить в известность Атанасиуса Перната, резчика камей, о том, что, согласно завещанию в мае месяце скончавшегося студента-медика Иннокентия Харусека, к нему переходит третья часть всего имущества последнего, и потребовать от него расписки в получении настоящего протокола».
Секретарь обмакнул перо и начал что-то писать.
По привычке я ожидал, что он начнет хихикать, но он этого не сделал.
– Иннокентий Харусек,– бессознательно пробормотал я.
Надзиратель склонился ко мне и стал шептать мне на ухо:
– Господин доктор Харусек незадолго до смерти был у меня и справлялся о вас. Он просил вам очень-очень кланяться. Я, разумеется, не мог тогда сказать вам этого. Строго воспрещается. Страшной смертью умер он, господин доктор Харусек. Он сам лишил себя жизни. Его нашли на могиле Аарона Вассертрума мертвым, грудью к земле. Он выкопал в земле две глубокие ямы, перерезал себе артерии и всунул руки в эти ямы. Так и истек он кровью. Он, очевидно, помешался, этот господин доктор Хар…
Секретарь с шумом отодвинул свой стул и протянул мне перо для подписи.
Затем он важно выпрямился и произнес, подражая тону своего шефа:
– Надзиратель, отведите этого господина.
Точь-в-точь как когда-то, человек с саблей и в кальсонах в комнате у ворот снял кофейную мельницу со своих колен, но только на этот раз он меня уже не обыскивал, а отдал мне мои драгоценные камни, кошелек с десятью гульденами, мое пальто и все прочее . . .
Я был на улице.
Мириам! Мириам! Вот когда я, наконец, увижу ее…– я подавил крик дикого восторга.
Было около полуночи. Полная луна сквозь пелену тумана тускло светила поблекшей медной тарелкой.
Мостовая была покрыта слоем вязкой грязи.
Я окликнул экипаж, который в тумане казался скорчившимся допотопным чудовищем. Ноги отказывались служить, я отвык от ходьбы и шатался… Мои подошвы потеряли чувствительность, как у больного спинным мозгом.
– Извозчик, как можно скорее на Петушью улицу, No.7! Поняли? Петушья, 7.
–
XIX. На свободе
Проехав несколько сажен, экипаж остановился.
– Петушья, сударь?
– Да, да, живо.
Еще немного проехали. Снова остановка.
– Ради Бога, в чем дело?
– Петушья, сударь?
– Да, да. Говорю ведь.
– На Петушью не проехать.
– Почему?
– Да она вся взрыта. В еврейском городе проводят трубы.
– Поезжайте, пока можете, но только, пожалуйста, поскорее.
Экипаж подпрыгнул и затем спокойно покатился дальше.
Я опустил дребезжащие окна кареты и жадными легкими вздохнул ночной воздух.
Все стало мне совершенно чужим, так непонятно новым: дома, улицы, закрытые лавки.
Белая собака, одинокая и унылая, пробежала по мокрому тротуару. Я смотрел ей вслед. Как странно!! Собака! Я совершенно забыл, что существуют такие звери – я от радости по-детски 21 крикнул ей вслед: – Эй, ты там! Разве можно быть такой хмурой?..
Что бы сказал Гиллель!? А Мириам?
Еще несколько минут, и я у них. Я не перестану молотить в дверь до тех пор, пока не подыму их с постели.
Теперь все будет хорошо – все несчастья этого года миновали!
Ну и Рождество же будет!
Только не проспать бы его, как в последний раз.
На мгновение прежний ужас охватил меня: слова арестанта с лицом хищного зверя вспомнились мне. Обожженный труп, изнасилование и убийство… но нет, нет! – Я старался отгонять эти мысли: нет, нет, не может, не может этого быть. Мириам жива!.. Я ведь слыхал ее голос из уст Ляпондера. Еще одна минута… полминуты… и вот…
Экипаж остановился у какой-то груды обломков. На мостовой повсюду кучи камней.
На них горели красные фонари.
При свете факелов толпа рабочих рыла землю.
Мусор и обломки стен заграждали путь. Я карабкался, ноги увязали по колено.
Вот здесь, здесь ведь Петушья улица?!
Я с трудом ориентировался. Кругом – только развалины.
Разве не тут стоял дом, в котором я жил?
Передняя часть его была сорвана.
Я взобрался на холм земли,– глубоко передо мной бежал вдоль прежней улицы черный кирпичный ход… Взглянул вверх: как гигантские ячейки в улье, висели в воздухе обнажившиеся комнаты, одна возле другой, озаренные факелами и унылым светом луны.
Вот там наверху, это моя комната – я узнал ее по узорам на стене.
Только одна полоска оставалась от нее.
К ней примыкало ателье… Савиоли. Вдруг я почувствовал в сердце совершенную пустоту. Как странно! Ателье!.. Ангелина!.. Так далеко, так неизмеримо далеко позади осталось все это!
Я обернулся: от дома, в котором жил Вассертрум, не осталось камня на камне. Все было сравнено с землей: лавка старьевщика, погреб Харусека… все, все.
«Человек проходит, как тень», пришла мне в голову читанная когда-то фраза.
Я спросил одного рабочего, не знает ли он, где живут теперь люди, выселенные отсюда, и не знает ли он случайно архивариуса Шемайю Гиллеля?
– Не знаю по-немецки,– ответил он.
Я дал ему гульден: он стал понимать по-немецки, но не мог дать мне никаких сведений.
И никто из его товарищей.
Может быть, у Лойзичек я узнаю что-нибудь?
– Лойзичек закрыт,– говорили они,– дом перестраивается.
– Разбудить кого-нибудь из соседей? Или неудобно?
– Да здесь ни одна собака не живет,– ответил рабочий.– Здесь запрещено. Из-за тифа.
– А «Бедняк»? Этот, наверно, открыт?
– И «Бедняк» закрыт.
– Правда?
– Правда.
Я наудачу назвал несколько имен торговцев и продавщиц табаку, живших поблизости, потом Цвака, Фрисландера, Прокопа…
Рабочий отрицательно качал головой.
– Может быть, знаете Яромира Квасничка?
Рабочий задумался:
– Яромира? Глухонемой?
Я был счастлив. Слава Богу! Хоть один знакомый!
– Да, глухонемой. Где он живет?
– Он картинки вырезывает? Из черной бумаги?
– Да. Это он. Где я могу найти его?
Рабочий описал мне со всеми подробностями, как найти ночное кафе во внутренней части города, и взялся снова за работу.
Больше часу блуждал я по грязи, балансировал на шатающихся досках, пролезая под бревнами, преграждавшими проход по улице. Весь еврейский квартал представлял собой одну сплошную каменистую пустыню, точно землетрясение разрушило город.
Не дыша от возбуждения, весь в грязи, в разорванных ботинках, выбрался я, наконец, из этого лабиринта.
Еще несколько домов, и я был возле притона, который искал.
– «Кафе „Хаос"“ – гласила надпись.
В пустой маленькой зале едва хватило места для нескольких столиков, прислоненных к стене.
В середине комнаты на трехножном биллиарде, похрапывая, спал кельнер.
Базарная торговка с корзиной овощей сидела в углу, склонившись над стаканом вина.
Наконец, кельнер соблаговолил встать и спросить, что мне угодно. По наглому взгляду, которым он окинул меня с ног до головы, я понял, на какого оборванца я был похож.
Я бросил взгляд в зеркало и ужаснулся: чужое, бескровное лицо, морщинистое, сероватого цвета, с всклоченной бородой и длинными непричесанными волосами смотрело оттуда на меня.
Я спросил, не было ли здесь резчика силуэтов Яромира, и заказал себе черного кофе.
– Не знаю, почему его еще нет,– зевая, ответил кельнер.
Затем кельнер снова лег на биллиард и опять уснул.
Я взял со стены номер «Prager Tagblatt» и стал ждать.
Буквы ползли, точно муравьи, по страницам, и я не понимал ни слова из того, что читал.
Прошло несколько часов, и за окнами показалась подозрительная глубокая синева, обычное явление в часы рассвета в помещениях, освещенных газом.
Время от времени показывались городовые 22 с зеленоватыми и блестящими перьями на шляпах и медленными тяжелыми шагами шли дальше.
Зашли три солдата, не спавшие, по-видимому, всю ночь.
Уличный метельщик забежал за рюмкой водки.
Наконец, наконец: Яромир.
Он так изменился, что я сперва не узнал его: глаза потухли, передние зубы выпали, волосы поредели, а за ушами появились глубокие впадины.
Я был так счастлив снова увидеть после такого долгого времени знакомое лицо, что вскочил, подошел к нему и схватил его за руку.
Он вел себя необычайно робко и постоянно озирался на дверь. Всеми возможными жестами я пытался дать ему понять, что я очень рад встрече с ним. Он, по-видимому, долго не верил мне.
Но какие я ни задавал ему вопросы, он на все отвечал одним и тем же беспомощным жестом непонимания.
Как же объясниться с ним?
Вот! Прекрасная мысль!
Я попросил карандаш и нарисовал одного за другим: Цвака, Прокопа, Фриславдера.
– Что? Никого нет в Праге?
Он оживленно стал размахивать руками, зашагал пальцами по столу, ударил себя по ладони. Я догадался. Все трое, очевидно, получили деньги от Харусека и, составив торговую кампанию, отправились бродить по свету с расширившимся кукольным театром.
– А Гиллель? Где он живет теперь? – Я нарисовал его, рядом с ним дом и вопросительный знак.
