Жорж Санд - Жак
LI
От Жака — Сильвии
Завтра буду близ тебя, а сегодня я болен. Читая письмо, я почувствовал внезапный приступ лихорадки; до этого я был так взволнован, что не замечал своего недуга, а как только моя душа исцелилась, тело вдруг почувствовало ужасный удар, нанесенный мне, и как будто хотело распасться на части; несколько часов состояние мое было таким отчаянным, что мне казалось, будто я умираю, и я уже было думал вызвать тебя, но тут привезли из соседней деревни лекаря, и он очень кстати пустил мне кровь. Мне стало легче, завтра я буду на ногах. Не беспокойся, пожалуйста, и ничего не говори Фернанде.
Я несправедливо обвинил ее; я преступник перед ней; прощения я не буду у нее просить — такого рода признания усиливают вину; но я искуплю ее. Моя горячая привязанность к ней не утратила своей силы, и от прежних мучений мое сердце не потеряло способности любить. Не знаю, можно ли еще назвать любовью то чувство, которое Фернанда питает ко мне, — я сомневаюсь в этом; ведь эта любовь принесла ей столько страданий, а я не думаю, чтобы она могла, как я, страдать, не питая отвращения к источнику своих мук. А я, кажется мне, все тот же, как в тот день, когда впервые заключил ее в свои объятия, тот же благодетельный и святой пламень поддерживает во мне молодость сердца? я все так же полон преданности ей, так же уверен в себе, так же спокойно могу переносить повседневные огорчения, которые неизбежны при тесной близости. Прошлое не вызывает у меня ни малейшей горечи, настоящее — ни малейшей досады, будущее — ни малейшего страха: да, я люблю Фернанду по-прежнему, но теперь я несколько менее счастлив.
Октав вел себя в этой истории крайне эксцентрично, но, может быть, такой уж у него характер, а тогда нельзя и упрекать его. Ты права, полагая, что нужно поскорее прекратить это ребяческое приключение и исправить в глазах наших людей дурное впечатление, которое оно должно было производить. Объяснение дать им невозможно, и даже, если б это и можно было сделать, не стоит труда объяснять. Быстро установившееся между нами доброе согласие и то, что Октав неделю или несколько недель будет сидеть за нашим столом, — вот победоносный ответ на все злые толки.
Ты извиняешься, что скрыла от меня свою жертву — ведь ты действительно, Сильвия, принесла мне в жертву свой роман. Я знаю твое сердце, знаю, сколько в нем таится благородной гордости, спокойной решимости и нежного сострадания: я знаю, ты, должно быть, плакала над слезами Октава и, причиняя ему горе, истерзалась душой. Ты говоришь, что я для тебя дороже всех на свете. Милая Сильвия, ты еще не встретила того, кто будет тебе дороже всех на свете. Встретишь ли ты его? А если встретишь, то на свое счастье или на свое несчастье?
Прошу тебя, будь с Октавом как можно мягче и добрее; его и так уж надо пожалеть за то, что он не мог добиться твоей любви; не кори его, избавь от упреков. Что касается меня, то, как ни странно Октав поступил, обратившись за помощью к моей жене, а не ко мне, я выражу ему и дружеские чувства и уважение, которых он заслуживает. Итак, до завтра! Ты спасла меня, Сильвия; если б не ты, я уехал бы, покинув Фернанду, и навсегда остался бы преступником и несчастным человеком. Бедная Фернанда! Милая Сильвия! О, я еще буду очень счастлив, чувствую это. А дети! Ведь я думал, что увижу их только лет через пять, через шесть. Дорогие мои дети, завтра я обниму вас, проливая сладостные слезы!
LII
От Фернанды — Клеманс
Не могу, друг мой, ни сердиться на тебя, ни огорчаться твоим письмом — оно просто комично, вот и все! У меня даже возникла мысль, что ты серьезно заболела и письмо свое написала в горячечном бреду. Если это действительно так и было, мне очень грустно. Дай Бог, чтоб я ошиблась, тем более что не хочется потерять такой благодарный случай весело посмеяться. Значит, на непоколебимую рассудительность и высочайший здравый смысл иной раз находит сон, и снится им всякая чушь. Дорогая Клеманс, твое состояние меня беспокоит, заклинаю тебя, пригласи врача и пусть он пощупает тебе пульс.
Несмотря на все твои милые пророчества и любезные смертные приговоры, ничего из предсказанного тобою не случилось. Я не влюбилась в господина Октава, а господин Октав не влюбился в меня. Правда, мы очень искренне любим друг друга, но настоящую любовь я питаю только к Жаку, а Октав — к Сильвии. Он знает Сильвию так хорошо и нисколько не собирался обманывать меня, когда описывал течение их любви и их размолвки, — Сильвия все подтвердила мне, слово в слово. Я добилась от нее, чтобы она, по крайней мере, вернула ему свою дружбу, и нынче утром Жак помог мне примирить их. Я немного тревожилась за Жака: он провел четыре дня на ферме в Блоссе и ни разу не написал мне за это время, хотя к Сильвии ежедневно посылал нарочного; нынче утром они мне признались наконец, что Жак был очень болен, а несколько часов и совсем был плох, едва не умер; он и сейчас бледен как мертвец. Но никогда я еще не видела его таким красивым. Движения у него какие-то томные, а во взглядах такая нежность, что прямо с ума сойдешь, хорошо, что это уже давно со мной случилось! Прошу у тебя прощения: все обстоятельства находятся в явном противоречии с той картиной, которую нарисовали твоя мудрость и проницательность. Жак, к счастью, не поставил свою подпись под высочайшими твоими приговорами: никогда еще он не был так общителен и так ласков со мной. Ну, право же, вернулись прекрасные дни нашей страстной любви, не во гнев тебе будет сказано, дорогая Клеманс.
Перейдем к продолжению рассказа. Я назначила свидание Октаву, и во время завтрака под окном раздались звуки флейты. О, если бы ты видела физиономии слуг! «Привидение! Опять привидение, да еще среди бела дня!» — говорили они в ужасе.
— Ну, Фернанда, — улыбаясь, сказал мне Жак. — Иди за своим подопечным.
И когда Октав закончил арию, Сильвия и Жак, смеясь, захлопали в ладоши. Я вышла из-за стола и привела Октава, накинув ему на голову салфетку, чтобы он походил на привидение. Он вошел с таинственным видом, и я привела его к ногам Сильвии; она открыла ему лицо и ударила ладонью по одной щеке, а в другую щеку поцеловала, Жак обнял его и пригласил пожить у нас, сколько захочется, пообещав при этом склонить Сильвию к сострадательности. Октав был взволнован и робок, как дитя; он старался казаться веселым, но все смотрел на Сильвию с выражением страха и радости. Преисполнившись добрых надежд и видя, как ласков со мною Жак, я до того взволновалась, что готова была, как дурочка, плакать при каждом слове, которое произносили за столом. Нам удалось ; наконец усадить Октава за стол, а так как перед этим он не ел целый день, то теперь принялся уплетать за обе щеки. Он сидел между Сильвией и мною; Жак курил возле — окна; все притихли — говорили лишь глазами, но какое блаженное состояние испытывали все, сколько радости было у всех в сердце! Сильвия подтрунивала над Октавом, говоря, что его ужасный аппетит совсем не к лицу герою романа. В отместку он целовал ей руки и время от времени сжимал мне пальцы; он и мне поцеловал руку, когда вставал из-за стола, а Жак, подойдя к нам, обнял меня и сказал: «Благодарю вас, Октав, за то, что вы питаете к ней чувство дружбы. Ведь у Фернанды ангельская душа, и вы это угадали». До самого вечера время прошло в прогулках, беготне, в музицировании. Колыбель малышей всегда находится возле нас — садимся ли мы за фортепьяно или дышим прохладой в саду. Октав осыпал малюток ласками и всяческими знаками внимания: он безумно любит детей и наших близнецов находит прелестными; он убаюкивает их волшебными звуками флейты, как ты говоришь, и Жаку очень нравится смотреть, как играет наш волшебник. Словом, мы провели чудесный день, полный чистых радостей. Надеюсь, что жизнь у нас будет очень мало похожа на ту, которую рисовало для меня твое веселое воображение. Очень жаль противоречить тебе, милая Клеманс, но приходится сказать откровенно, что на этот раз твоя великая прозорливость потерпела неудачу и я еще не погибла. Благодарю тебя за непреклонный приговор, которым ты обрекаешь меня на верную гибель в пучине порока; предсказание милосердно и облечено в весьма изящные выражения, но я попрошу у тебя дозволения подождать еще несколько дней, а уж тогда брошусь в бездну. А как у тебя, Клеманс? Когда ты выйдешь замуж? Не наскучило ли тебе твое одиночество? По-прежнему ли ты довольна своим монастырским житием в двадцать пять лет?
Как, должно быть, приятно остаться молодой вдовой, независимой и совершенно чуждой любви! Завидую твоей участи! Ты-то не погубишь себя, ты спряталась за решетку, заперлась на замки, сберегая свое счастье и свою добродетель, — ты же знаешь, они не убегут, если их охранять таким способом. Позволь мне еще несколько лет любить своего мужа и лишь после этого вступить в вашу строгую обитель. Прощай, моя прелесть! Желаю тебе всего лучшего. Попробую-ка и я по твоему примеру отречься от человеческих привязанностей и познать бесстрастие душевного небытия.
