Халиль Джебран Джебран - СБОРНИК: СТРАННИК. ПРИТЧИ И РЕЧЕНИЯ
Но это длилось один миг. Потом я увидел всего лишь человека, которого его народ обвинял в измене. А я был его повелителем и судьей.
Я стал задавать ему вопросы, но он не отвечал. Только смотрел на меня. И было в его взгляде сострадание, как будто это не я, а он был моим повелителем и судьей.
Вдруг снаружи раздались громкие крики – это кричал народ, столпившийся возле моего дворца. Человек продолжал молча смотреть на меня, и во взгляде его я читал то же сострадание.
Тогда я вышел на ступени дворца. Народ, завидев меня, смолк.
– Что сделать с этим человеком? – спросил я. И все как один выкрикнули:
– Мы хотим, чтобы его распяли! Он наш враг и враг Рима!
– Разве не говорил он, что разрушит храм? – раздался из толпы чей-то голос. – И не он ли притязал на царство? У нас нет иного царя, кроме кесаря.
Тогда я покинул их, вернулся в зал суда. Он же продолжал стоять там один, с высоко поднятой головою.
И я вдруг вспомнил то, что прочел у одного греческого философа: «Одинокий человек – сильнее всех». В ту минуту назарянин был более велик, чем его народ.
И я не мог быть к нему милосердным. Он был выше моего милосердия.
Ты – царь Иудейский? – спросил я его.
Он не ответил.
– Разве не говорил ты, что ты царь Иудейский? – вновь спросил я.
Он продолжал смотреть на меня, затем спокойно сказал:
– Ты сам провозгласил меня царем. Может быть, я был рожден для этой цели, и поэтому пришел возвестить истину.
Глядите-ка, он говорит об истине в такую минуту! В раздражении я спросил громко, обращаясь скорее к себе самому:
– Что есть истина? Что есть истина для невинного, когда палач уже занес над ним свою руку?
Тогда Иисус ответил мне, и слова его были полны мощи:
– Править миром будут лишь дух и истина!
– И дух этот – в тебе? – спросил я.
– И в тебе тоже, хотя ты и не догадываешься об этом.
При чем тут дух, при чем тут истина, если мы – я, сообразуясь с интересами государства, и народ, в ревностном служении своим древним обрядам посылали невинного человека на смерть?
Нет такого человека, такого народа, такой империи, которые остановились бы перед истиной на своем пути к самоосуществлению.
И я вновь задал вопрос: Так ты царь Иудейский?
– Ты сам это сказал, – ответил он. – К этому часу я уже завоевал мир.
Из всего сказанного им это были единственные неподобающие слова, поскольку только один Рим завоевал мир.
Снова из толпы раздались крики, на сей раз – более громкие.
Я поднялся с моего места и сказал:
– Следуй за мной.
Я вновь появился на ступенях дворца, и он встал подле меня.
При виде его толпа взревела, и рев этот был подобен оглушительным громовым раскатам. В нем я расслышал только:
– Распни его! Распни его!
Тогда я предал его в руки священнослужителей – тех, что прежде предали его мне, – и сказал:
– Делайте с этим человеком, что захотите! И если пожелаете, берите с собою римских солдат для его охраны.
Тогда они взяли его, а я велел написать на верхней перекладине креста: «Иисус Назарянин, царь Иудейский». Я бы предпочел: «Иисус Назарянин, царь».
И с того человека сорвали одежду, и били его, и распяли.
Конечно, в моей власти было спасти его, но это вызвало бы революцию. Управляя римской провинцией, должно проявлять терпение к религиозным распрям среди побежденного народа.
Я до сего часа верю, что человек тот был больше чем просто смутьян. То, что я сделал, я сделал не по своей воле, а блюдя интересы Рима.
Вскоре мы покинули Сирию, но с того дня жена моя не перестает тосковать. Порою даже здесь, в этом саду, я вижу на лице ее глубокую скорбь.
Мне сообщают, что она много говорит об Иисусе с другими римлянками. Подумать только! Человек, которого я обрек на смерть, возвращается из мира теней и входит в мой собственный дом!
А я не устаю спрашивать себя самого: «Что есть истина, и что не есть истина?»
Может статься, что в тихие ночные часы тот сириец одерживает над нами победу?
С этим надобно покончить.
Ибо Рим должен одолеть кошмары, преследующие наших жен.
Богач
Он худо отзывался о богатых. Раз я спросил его: – Господин, что мне сделать, чтобы обрести мир в душе?
Он велел мне раздать свое имущество беднякам и следовать за ним.
Но сам он не владел ничем, а потому понятия не имел об уверенности и свободе, достоинстве и самоуважении тех, у кого есть владения.
У меня – около двенадцати дюжин рабов и слуг; одни трудятся в моих рощах и виноградниках, другие водят мои корабли к дальним островам. Если б я послушался его и раздал свои владения беднякам, что сталось бы с моими рабами, слугами и их семьями? Они бы тоже просили милостыню у городских ворот или же на галерее храма.
Нет, тот добрый человек не понимал тайной сути владения. Поскольку они те, кто за ним пошел, жили щедротами других, он считал, что все должны жить так же.
Глядите, вот парадокс, вот загадка: должны ли богатые люди отдать свое имущество беднякам, а бедняки – должны ли они иметь чашу и хлеб богатого, прежде чем пригласить его к своему столу?
И должен ли владелец крепости накормить своих данников, прежде чем стать хозяином своей земли?
Муравей, заготавливающий себе пропитание на зиму, мудрее кузнечика, который один день поет, другой – голодает.
В прошлую субботу кто-то из его последователей объявил на рыночной площади:
– Нет достойного преклонить свою голову у небесного порога, где Иисус может оставить свои сандалии!
Но, спрашиваю я, на пороге чьего дома этому честному бродяге оставлять свои сандалии? У него самого никогда не было ни дома, ни порога. Да и сандалий он зачастую не имел.
Иерусалимский сапожник
Я не любил его, но и не чувствовал к нему ненависти. Я прислушивался не к тому, что он говорил, а к звуку его голоса, потому что его голос мне нравился.
Смысл его речей был для меня темен, но музыку их мое ухо улавливало.
Если б другие не рассказали мне, о чем он учит, я бы так и не знал, за Иудею он или же против нее!
Человек с иерусалимской окраины об Иуде
Иуда явился ко мне в пятницу, в канун пасхи. Он громко постучал в дверь моего дома.
Когда он вошел, я взглянул на него: лицо его было пепельно-бледным; руки дрожали, как голые ветки на ветру; одежда его намокла, будто он только вышел из реки. В тот вечер бушевала сильная буря.
Он смотрел на меня, и его глазницы были словно темные пещеры, а самые глаза налиты кровью.
– Я предал Иисуса Назарянина его врагам и моим, – сказал он.
И, ломая руки, продолжал:
– Иисус провозгласил, что он одолеет всех своих врагов и врагов нашего народа. Я поверил ему и последовал за ним.
Когда он призвал нас к себе, то обещал царство – могучее и обширное, и, уверовав в него, мы добивались его расположения, чтобы получить высокие должности при дворе. Мы уже мыслили себя правителями, которые могут обращаться с этими римлянами так, как те обращались с нами. Иисус много говорил о царстве, и я решил, что он избрал меня начальником его колесничих и главою над всеми его воинами. И я пошел за ним с готовностию.
Но вскоре понял: то, к чему стремится Иисус, – вовсе не царство, и не от римлян собирается он нас освободить. Его царство было лишь царством души. Я слышал, как он говорил о любви, сострадании и прощении, и женщины с придорожной обочины охотно его слушали, но у меня на сердце становилось все горше и я ожесточился. Обещанный мне царь Иудейский вдруг обернулся флейтистом, утешающим своей игрой странников и бродяг.
Я любил его, как и другие из моего племени любили его, я видел в нем надежду на освобождение от чужеземного ярма. Но ведь он не сказал ни слова, даже пальцем не пошевелил, чтобы избавить нас от этого ярма. Когда же он отдал кесарю – кесарево[70], отчаяние охватило меня и все мои надежды умерли. И я сказал себе: «Тот, кто убил во мне надежду, должен быть сам убит, ибо мои мечты и упования – более ценны, чем жизнь любого человека».
Тут Иуда заскрежетал зубами и уронил голову на грудь. Потом вновь заговорил:
– Я предал его. Сегодня его распяли... И все равно, когда он умирал на кресте, то умирал, как царь. Он умирал в буре, как умирают избавители, как те исполины, которых не погребают. И до самой смерти он был добр и милосерд, сердце его было преисполнено жалости – даже ко мне, предавшему его.
– Иуда, ты сделал дурное дело, – сказал я.
– Но он умер, как царь, – повторял Иуда, – почему он не жил, как царь?
– Ты совершил тяжкое преступление, – сказал я. Он опустился на скамью и был нем, как камень. А я ходил из угла в угол и говорил:
– Ты совершил великий грех.
Иуда не произнес ни слова. Он хранил молчание, как земля.
