Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. I.Возраст зрелости
– Она весь день пролежала на диване, свернувшись калачиком, широко раскрыв глаза.
И Борис гордо добавил, не обращая внимания на мрачный взгляд, который на него метнула сестра:
– Она такая забавная, она может умереть от холода в разгаре лета.
Матье представил себе, как Ивиш несколько часов кряду дрожала, возможно, плакала. Впрочем, теперь ничего не было заметно: она наложила на веки голубые тени, на губы – малиновую помаду, алкоголь воспламенил ее щеки, она была обворожительна.
– Я хочу провести потрясающий вечер, – сказала она, – потому что это мой последний вечер.
– Не смешите.
– Да, – настаивала она, – я провалюсь, я это знаю, и сразу же уеду, я больше ни дня не смогу остаться в Париже. Или...
Она замолчала.
– Или?
– Ничего. Прошу вас, не будем больше об этом, это меня унижает. А вот и шампанское! – весело сказала она.
Матье увидел бутылку и подумал: «350 франков». Малый, накануне подошедший к нему на улице Верцингеторига, тоже был пропащим, но он потерпел крушение скромно, без шампанского и прекрасных безумств; и, кроме того, он хотел есть. Матье возненавидел бутылку. Тяжелая и черная, с белой салфеткой вокруг горлышка. Официант, наклонившийся над ведерком со льдом с почтительным чопорным видом, умело вращал ее кончиками пальцев. Матье смотрел на бутылку, непрерывно думая о вчерашней встрече и чувствуя, как сердце сжимается от подлинной тоски, но зато на эстраде некто благообразный пел в микрофон:
Он попал в цель,
Наш Мишель.
И потом эта бутылка, церемонно вращающаяся в кончиках бледных пальцев, все эти люди, варящиеся в собственном соку, не создавая себе лишних неприятностей. Матье подумал: «Шампанское отдает красным вином; в принципе это одно и то же. Впрочем, не люблю шампанского». Дансинг показался ему маленьким адом, легким, как мыльный пузырь, и он улыбнулся.
– Почему вы смеетесь? – спросил, заранее смеясь, Борис.
– Я вспомнил, что тоже не люблю шампанского.
Они втроем засмеялись. Смех Ивиш был пронзительным; ее соседка повернула голову и смерила ее взглядом.
– Хорошо же мы выглядим! – сказал Борис. Он добавил: – Мы можем его вылить в ведерко со льдом, когда официант уйдет.
– Конечно, – сказал Матье.
– Нет! – решила Ивиш. – Я хочу выпить; если вы не будете, я выпью всю бутылку.
Официант налил им, и Матье меланхолически поднес бокал к губам. Ивиш смотрела на свой с замешательством.
– Было бы неплохо, – сказал Борис, – если б его подавали кипящим.
Белые лампочки погасли, зажглись красные, и зазвучала дробь барабана. Маленький лысый и кругленький господин в смокинге выпрыгнул на эстраду и заулыбался в микрофон.
– Дамы и господа, дирекция «Суматры» счастлива представить вам первое выступление в Париже мисс Эллинор! Мисс Элли-но-ор! – повторил он.
При первых тактах бигина в зал вошла высокая блондинка. Она была откровенно обнажена, ее тело в красноватом воздухе зала походило на большой кусок хлопка. Матье повернулся к Ивиш: она смотрела на голую девушку широко раскрытыми бледными глазами, на лице ее снова застыло выражение фанатичной жестокости.
– Я ее знаю, – прошептал Борис.
Девица танцевала, обуреваемая желанием понравиться: она выглядела совсем неопытной; она энергично выбрасывала поочередно ноги, вытянутые узкие ступни были похожи на пальцы.
– Она переигрывает, – сказал Борис, – скоро выдохнется.
И действительно, в ее длинных конечностях была пугающая хрупкость; когда она ставила ступни на пол, толчки сотрясали ее ноги от щиколоток до бедер. Она подошла к эстраде и повернулась. «Начинается, – с досадой подумал Матье, – сейчас будет крутить задом». Шум разговоров временами заглушал музыку.
– Она не умеет танцевать, – сказала соседка Ивиш, поджав губы. – Раз уж заламывают такие цены за выпивку, так хоть научились бы подбирать эстрадные номера.
– У них есть еще Лола Монтеро, – сказал толстяк.
– Ну и что, все равно это позор, они подобрали ее на панели.
Она отхлебнула коктейля и принялась поигрывать кольцами. Матье пробежал взглядом по залу и встретил только хмурые и праведные лица; люди упивались своим негодованием, девица казалась им вдвойне голой, потому что была порядком неуклюжа. Казалось, она чувствует эту враждебность и надеется их смягчить. Матье был поражен ее растерянной старательностью: она им предлагала свои распахнутые ягодицы в порыве трогательной прилежности.
– До чего же усердствует! – сказал Борис.
– Это ей не поможет, – отозвался Матье, – они хотят, чтобы их уважали.
– Но при этом хотят видеть задницы.
– Да, но им нужно, чтобы все было изысканно.
Какое-то время ноги танцовщицы отплясывали под залихватским бессилием ее зада, затем она с улыбкой выпрямилась, подняла руки и потрясла ими: от этого по ее телу волной прошла зыбь, которая скользнула вдоль лопаток и замерла в ложбинке поясницы.
– Забавно, что ее бедра неподвижны, – сказал Борис. Матье не ответил, он только что подумал об Ивиш. Он не смел на нее смотреть, но помнил ее жестокий вид; в конечном счете, пусть и священное дитя, она была, как все остальные: дважды защищенная грацией и благонравными одеждами, с плебейской страстью она пожирала глазами этот бедный кусок мяса. Комок обиды застрял в горле Матье, рот его переполнила горечь. «Не стоило сегодня утром так церемониться». Он немного повернул голову и увидел судорожно сжатый кулак Ивиш, лежащий на столе. Острый ярко-красный ноготь большого пальца был указующей стрелкой направлен к сцене. «Она совсем одинока, – подумал он, – она прячет за прядями свое взволнованное лицо, она сдвигает колени, она наслаждается!» Эта мысль была для него невыносима, нужно было встать и исчезнуть, но у него не хватало сил, он просто подумал: «Стоило убеждать себя, что я люблю ее за чистоту». Танцовщица, подбоченившись, перемещалась рядом с ними на пятках и коснулась бедром их столика. Матье хотел бы возжелать этот толстый веселый зад, завершающий боязливый позвоночник, возжелать хотя бы для того, чтобы отвлечься от своих мыслей и насолить Ивиш. Девица присела на корточки, расставив ноги, она медленно раскачивала задом взад и вперед, как на маленьких вокзалах по ночам раскачиваются бледные фонари на оконечностях невидимых столбов.
– Фу! – фыркнула Ивиш. – Не хочу больше на нее смотреть.
Матье удивленно повернулся к ней и увидел треугольное лицо, искаженное бешенством и отвращением. «Она не была взволнована», – с благодарностью подумал он. Ивиш дрожала, он хотел ей улыбнуться, но в голове его зазвенели бубенчики; Борис, Ивиш, непристойное тело и пурпурный туман маячили вне его досягаемости. Он был один, вдали сверкали бенгальские огни, а в дыму ходило колесом чудовище о четырех ногах, праздничная музыка достигала его ушей резкими синкопами, как бы через влажный шелест листвы. «Что со мной?» – удивился он. Это было, как утром: вокруг него шел всего лишь спектакль, Матье был где-то в другом месте.
Музыка резко смолкла, девица застыла, повернувшись лицом к залу. Над вымученной улыбкой светились затравленные прекрасные глаза. Никто не зааплодировал, прозвучали оскорбительные реплики.
– Сволочи! – вырвалось у Бориса. Он энергично захлопал. Люди обратили к нему удивленные лица.
– Перестань, – сердито сказала Ивиш, – перестань ей хлопать.
– Она делает то, что может, – аплодируя, бросил Борис.
– Тем более.
Борис пожал плечами.
– Я ее знаю, я ужинал с ней и Лолой, она славная девушка, но без царя в голове.
Девица отступила, улыбаясь и посылая воздушные поцелуи. Белый свет залил зал, это было пробуждение: люди рады были обнаружить себя среди своих после свершенного возмездия, соседка Ивиш закурила сигарету и сделала ласковую гримаску самой себе. Матье не просыпался, это был белый кошмар, вот и все, лица вокруг него лоснились со смешливым и вялым самодовольством, в большинстве своем они были пустынны. «Наверно, и мое лицо такое, оно, вероятно, имеет такую же уместность глаз, уголков губ, и, несмотря на это, должно быть видно, что оно совершенно полое». Из кошмара выплыла тень – этот человек, который прыгал на эстраде и размахивал руками, призывая к тишине, казалось, он заранее предвкушал удивление, которое вызовет, когда скажет в микрофон с аффектацией, без комментариев, совсем просто столь знаменитое имя:
– Лола Монтеро!
Зал вздрогнул от энтузиазма и ощущения сопричастности, аплодисменты затрещали, как пулемет, Борис был в восторге.
– Они в хорошем настроении, все будет в порядке!
Лола прислонилась к двери; издалека ее расплющенное и изборожденное морщинами лицо казалось мордой льва, ее плечи – мерцающая белизна с зелеными отблесками, это была листва березы в ветреный вечер под фарами автомобиля.
