Франц Кафка - Замок
— Для меня тоже, — если не больше, — сказал К., и они еще ближе подвинулись друг к другу по скамейке.
Хотя все эти малоприятные Ольгины новости плохо подействовали на К., он все же усматривал значительную компенсацию для себя в том, что нашел здесь людей, положение которых, по крайней мере внешне, было похоже на его собственное, к которым он, следовательно, мог примкнуть, с которыми он во многом мог сойтись, а не только кое в чем, как с Фридой. Хотя он постепенно терял надежду на какой-либо успех данного Барнабасу поручения, но чем хуже складывались у Барнабаса дела наверху, тем ближе становился он ему здесь, внизу; К. никогда бы не подумал, что в самой деревне могло родиться такое несчастное стремление, какое было у Барнабаса и его сестры. Оно, впрочем, было еще далеко не достаточно объяснено и могло в конце концов обернуться своей противоположностью; нельзя было позволить, чтобы эта по-своему невинная Ольгина сущность сразу же соблазнила его поверить и в искренность Барнабаса.
— Рассказы о внешности Кламма, — продолжала Ольга, — Барнабас знает очень хорошо, много их собирал и сравнивал, может быть, — слишком много, один раз сам видел Кламма в деревне через окошко кареты — или думает, что видел, — таким образом, он достаточно подготовлен к тому, чтобы его узнать, и тем не менее — как ты это объяснишь? — когда он в Замке заходит в канцелярию и ему среди многих чиновников указывают одного и говорят, что это — Кламм, он его не узнает, и даже потом еще долго не может привыкнуть к тому, что это и есть Кламм. Но если ты сейчас спросишь Барнабаса, чем этот человек отличается от того обычного представления, которое есть о Кламме, он ответить не сможет; более того — он ответит и опишет этого чиновника в Замке, но это описание в точности совпадет с тем описанием Кламма, которое мы знаем. Но в таком случае, Барнабас, говорю я, почему ты сомневаешься, почему ты мучаешь себя? На что он тогда, явно удрученный, начинает перечислять особенности того чиновника в Замке, которые, однако, скорее изобретает, чем пересказывает, и которые, кроме того, так незначительны (они касаются, например, какого-нибудь особенного кивка головой или даже только расстегнутой жилетки), что их невозможно принимать всерьез. Еще более важным мне кажется то, как Кламм общается с Барнабасом. Барнабас часто мне это описывал, даже чертил. Обычно Барнабаса приводят в одну и ту же большую канцелярию, но это канцелярия не Кламма, вообще — не чья-то отдельная канцелярия. Эта комната разделена одной сплошной (идущей от боковой стены до боковой стены) конторкой на две части: узкую, где едва могут разойтись два человека, это помещение для чиновников, и широкую, это помещение для посетителей, зрителей, слуг, посыльных. На конторке лежат в ряд раскрытые большие книги, и около большинства из них стоят чиновники и читают в них. При этом они не остаются все время около одних и тех же книг, но меняются не книгами, а местами; Барнабаса больше всего поражает то, как им приходится при такой смене мест протискиваться друг мимо друга — из-за узости их помещения. Впереди, вплотную к конторке, стоят низкие столики, за ними сидят писцы и пишут под диктовку чиновников, если те пожелают. Барнабаса всегда удивляет, как это происходит. Никакого явного приказа чиновник не отдает и громко не диктует, почти и не заметно, что что-то диктуется, скорее такое впечатление, что чиновник читает так же, как и раньше, только при этом еще что-то шепчет, и писец это слышит. Часто чиновник диктует так тихо, что писец, сидя, этого вообще не может услышать, тогда ему приходится все время вскакивать, схватывать диктуемое, быстро садиться и записывать, затем снова вскакивать и так без конца. Как это странно! Это почти невозможно понять. У Барнабаса, впрочем, достаточно времени, чтобы все это как следует разглядеть, так как там, в помещении для зрителей, он стоит часами, а иногда и днями, прежде чем взгляд Кламма упадет на него. Но даже если Кламм его уже увидел и Барнабас вытянулся по стойке «смирно» — это еще ничего не значит, потому что Кламм может снова отвернуться от него к книге и забыть его, так бывает часто. Но что же это за посыльная служба, если она так мало значит? У меня душу щемит всякий раз, когда Барнабас говорит утром, что он идет в Замок. Еще один наверняка совершенно бесполезный поход, еще один наверняка потерянный день, еще одна наверняка напрасная надежда — к чему все это? А здесь скапливаются горы сапожной работы, которую никто не делает и выполнения которой требует Брунсвик.
— Ну хорошо, — сказал К., — Барнабасу приходится долго ждать, прежде чем он получит задание. Это понятно, здесь в самом деле, кажется, излишек служащих, и не всякому удается всякий день получать задание, на это вам не стоило бы жаловаться, это, вероятно, касается всех. Но ведь в конце концов и Барнабас получает задания, мне, например, он принес уже два письма.
— Возможно, это и верно, — сказала Ольга, — что мы не вправе жаловаться, в особенности я, ведь я знаю обо всем только понаслышке, и потом, я девушка и не могу в этом так хорошо разобраться, как Барнабас, который к тому же еще о многом умалчивает. Но вот послушай, как все происходит с письмами, например с письмами к тебе. Эти письма он получает не непосредственно от Кламма, а от писца. В какой угодно день и в какой угодно час — потому и служба эта, какой бы легкой она ни казалась, очень утомительна, так как Барнабас должен быть все время настороже — писец вспоминает о нем и подмигивает ему. Кламм, кажется, совершенно не имеет к этому отношения, он спокойно читает в своей книге, иногда, правда, он, как раз когда Барнабас подходит, протирает пенсне (но он это и вообще довольно часто делает) и при этом, возможно, смотрит на Барнабаса — если предположить, что он вообще видит без пенсне, Барнабас в этом сомневается, — потом Кламм почти закрывает глаза и кажется, что он спит и только протирает во сне пенсне. В это время писец среди множества документов и писем, которые у него под столом, отыскивает письмо для тебя; это, следовательно, не то письмо, которое он только что написал, напротив, это, судя по виду конверта, очень старое письмо, и лежит оно там уже давно. Но если это старое письмо, то зачем заставлять так долго ждать Барнабаса? Да, наверное, и тебя? Да, наконец, — и само письмо, которое теперь ведь, наверное, уже устарело? А Барнабасу этим создают репутацию плохого, медлительного посыльного. Писцу-то, конечно, хорошо: даст Барнабасу письмо, скажет «от Кламма для К.» — и на этом с Барнабасом покончено. Вот, а потом Барнабас приходит домой, задыхаясь, с наконец-то добытым письмом, спрятанным под рубашкой, на голом теле, и мы садимся тогда здесь, на этой скамье, как теперь, он рассказывает, и мы обсуждаем потом все по отдельности, и оцениваем, чего он достиг, и приходим к выводу, что очень немногого и что даже это немногое сомнительно, и Барнабас откладывает письмо в сторону, и ему не хочется его относить, но идти спать тоже не хочется, он принимается за сапожную работу и просиживает там, на той скамеечке, всю ночь. Вот как это выглядит, К., вот такие у меня тайны, и ты теперь, наверное, уже не удивляешься, что Амалия не желает о них слышать.
— А это письмо? — спросил К.
— Письмо? — повторила Ольга. — Ну, через какое-то время, если я буду достаточно подталкивать Барнабаса — при этом могут пройти дни, а то и недели, — он все-таки берет письмо и идет его вручать. В таких мелких формальностях он ведь очень зависит от меня, потому что я, если преодолею первое впечатление от его рассказа, могу потом снова взять себя в руки, чего он — вероятно, как раз из-за того, что знает больше, — сделать не в состоянии. И тогда я снова и снова говорю ему примерно так: «Чего же ты, собственно, хочешь, Барнабас? О каком пути, о какой цели ты мечтаешь? Может быть, ты хочешь пойти так далеко, что должен будешь совсем нас покинуть, меня покинуть? Неужели это — твоя цель? Разве не должна я так думать, ведь иначе невозможно понять, почему ты так ужасно недоволен тем, чего уже достиг. Оглянись вокруг, разве кто-нибудь из наших соседей пошел уже так далеко? Правда, их положение не такое, как наше, и у них нет причин стремиться к чему-то за пределами их хозяйств, но, даже и не равняясь с ними, нужно признать, что у тебя все идет наилучшим образом. Да, есть препятствия, неясности, разочарования, но ведь это означает только, что тебе ничего не дарят просто так — а мы это и раньше знали, — что, напротив, каждую мелочь ты должен своими руками добывать в борьбе, — лишний повод испытывать гордость, а не уныние. И потом, ты ведь борешься и за нас? Неужели это совсем ничего для тебя не значит? Неужели это не придает тебе новых сил? Неужели тебе не придает уверенности то, что я счастлива и почти надменна, имея такого брата? Поистине ты разочаровываешь меня не тем, чего ты достиг в Замке, а тем, чего я достигла, уговаривая тебя. Ты допущен в Замок, ты — постоянный посетитель канцелярий, проводишь целые дни в одной комнате с Кламмом, являешься общепризнанным посыльным, претендуешь на получение форменной одежды, тебе дают для доставки важную корреспонденцию, все это — твое, все это тебе позволено, и вот ты спускаешься вниз, и тут бы нам, плача от счастья, обнимать друг друга, а вместо этого ты при виде меня, похоже, теряешь всякое мужество, ты начинаешь во всем сомневаться, тебя привлекает только сапожная колодка, а письмо, этот залог будущего, ты оставляешь лежать». Так я ему говорю и повторяю все это целыми днями, и рано или поздно он берет, вздыхая, письмо и идет. Но это, наверное, совсем не из-за моих слов — просто его снова тянет в Замок, а не выполнив поручения, он не посмел бы туда пойти.
