Владислав Реймонт - Брожение
«Что скажет отец о моем отъезде? — подумала она. — Согласится! Должен согласиться — он так добр ко мне!» И она успокоилась. Увидев в окно мужиков, Янка сошла вниз. В коридоре она встретила Стася.
— Вы возвращаетесь из Кельц? Жаль, что я не знала: у меня есть небольшое дело.
— Нет, я иду от пани Осецкой, — ответил Стась.
— Они все здоровы?
— Панна Зося здорова, благодарю вас. — Стась покраснел. — Велела кланяться, а вот с пани Осецкой случилась беда — нет, скорее небольшая неприятность.
Янка насторожилась.
— Живет у нее племянница, она страдает меланхолией и постоянно стремится убежать из дому; несколько дней тому назад это ей удалось. Пани Осецкая испугалась, как бы больная не заблудилась: лес, ночь на дворе… а может, это было вечером! — Он на минуту задумался. — Да, это было вечером. Она поехала ее искать, нашла, посадила в бричку. Назад они возвращались по дороге вдоль полотна — знаете? Шел поезд, лошадь испугалась огней и шума и понесла. Можете себе представить — понесла к лесу! Бричка разбилась, но пани Осецкая удачно упала на куст можжевельника — так она говорит, а мне кажется, это был терновник— и страшно поцарапала себе лицо. Я даже уверен, что можжевельник не может так царапать, он слишком мягок, только терновник… К счастью, этим все и ограничилось.
— О да, это могло кончиться гораздо хуже. Передайте им от меня соболезнование и пожелание скорейшего выздоровления.
Стась, проникнувшись важностью своей миссии, очень торжественно поблагодарил ее от имени Осецкой. Янка направилась к расшумевшимся мужикам — уже издали донеслись проклятия, ругательства.
— Что за плут! Говорил: «Берите, мужики, заплачу, сколько спросите», а привезли — надул.
— Еще зубоскалит. «Не хочешь, говорит, за фуру сорок грошей, бери ее себе».
— «Бери», ишь ты гусь лапчатый, «бери», а что я, борщ из камней варить буду, что ли? Целый месяц трудился как вол да коня чуть не замучил. А теперь говорит — бери себе!
— Небось за первую партию, подлец, заплатил с лихвой!
— Это чтоб подзадорить. Ох, и ловкач! Вначале платил как следует, а теперь в кусты: цена, мол, ему неподходящая.
— Но ведь ты же, Мартин, получил с него деньги? Чего скулишь?
— А что было делать? Неужто даром ему камень отдавать или себе в хату тащить!
— Ух, прохвост, жулик, чтоб ему пусто было!
— Сволочь! Как пес ластился, даже повизгивал, когда возили ему камень.
— А теперь и кусается, подлюга, знает что делает!
— Палкой бы его по волчьей морде, чтобы не обманывал!
— Нехристь окаянный! Говорят, только евреи жулики, а тут и свой такой же пес!
— Какой он там свой — бродяга безродный!
Из толпы неслись угрозы, проклятия, сжимались кулаки, глаза сверкали, лица потемнели от угрюмой ненависти; мужики сбились в кучу, не выпуская из рук кнутов, переминались с ноги на ногу, чесали в затылке.
Янка догадалась, что речь идет о Сверкоском.
Она послала с одним из мужиков письмо к Глоговскому, а на следующий день, встретив Сверкоского, спросила:
— Покончили с камнем?
— Вчера расплатился с мужиками за последние возы.
— Я слышала, как они благодарили вас, и, кажется, были очень довольны… очень.
— Вполне естественно, ведь я плачу до последнего гроша все, что кому причитается.
— О, это благородно, очень благородно, — не унималась Янка.
Он вскинул на нее глаза; лицо его потемнело, губы дрогнули, и он произнес вполголоса:
— Думаете, я обманул их, обокрал? Ничего подобного.
— Я ничего не говорю и не думаю о том, что вы делаете, это меня абсолютно не интересует. — Она бросила Сверкоскому презрительный взгляд и, придя домой, все рассказала отцу.
Орловский не удивился.
— Я хорошо его знаю — глупый и злой человек. Сколько он мне делал прямо-таки авантюристических предложений. Стыдно даже говорить об этом.
— Отец, ты, может быть, съездишь как-нибудь со мной в Кельцы?
— Не могу, честное слово, не могу. Попроси Залескую, пускай она поедет с тобой. Хочешь купить что-нибудь?
— Да, ты ведь знаешь, у меня нет ни платьев, ни белья. Надо всего купить. Все, что было, я распродала.
— Не спрашиваю — где: я не любопытен! — крикнул Орловский со злостью; но тут же взял себя в руки и, поцеловав Янку в лоб, спокойным голосом спросил: — Сколько тебе надо?
— Сама не знаю; придется купить всего понемногу, — ответила робко Янка, растроганная его поцелуем, и потянулась к руке отца. Он обнял ее за талию и, уведя к себе в комнату, посадил в кресло.
— Почему понемногу? Закажи настоящее приданое, такое, какое хочешь, чтобы потом не стыдиться перед людьми, хватит у нас на все. Я думаю, что в Кельцах многого не достанешь, поезжай в Варшаву. Я читал объявления, сейчас покажу тебе. — Он вынул из письменного стола несколько проспектов различных фирм. — Летом я просматривал их, погляди — вот перечни. — Он сел с ней рядом и принялся читать листы, подчеркнутые красным карандашом; там было перечислено все, даже мелочи. Янку так растрогало это доказательство любви, что у нее на глаза навернулись слезы.
— Ах, какой ты добрый, отец, какой добрый! — забормотала Янка в волнении, целуя ему руку.
— Перестань, или я уйду, ей-богу уйду! — крикнул Орловский и большими шагами принялся ходить по комнате; он подергивал плечами, кусал кончик бороды, но глаза его излучали удивительную радость. Янка сидела с проспектом в руках и полными слез глазами наблюдала за отцом. Временами он подходил к ней, брал в руки ее голову, целовал в лоб и бормотал:
— Янка! Ох, Янка! Все это мелочи! Главное… — И он ходил снова и снова, счастливый, уверенный, что она уже решила выйти за Гжесикевича.
Он дал ей тысячу рублей и, усадив на другой день в вагон, велел не скупиться и покупать все самое лучшее.
Янка знала, почему отец такой щедрый и счастливый, но не пыталась вывести его из заблуждения, хотя в душе и упрекала себя: как-никак, она все-таки обманула его. Янка решила сказать ему всю правду только в минуту отъезда, чтобы тотчас же уехать и не дать ему времени опомниться. Она боялась и скрывала свой страх где-то в глубине сердца, но решающая минута приближалась, и сердце холодело от недоброго предчувствия.
XVIII
Она думала об этом всю дорогу. Отправившаяся вместе с ней Залеская тоже была в каком-то странном настроении: глаза красные от слез, лицо усталое, она едва отвечала на вопросы. И только в Кельцах, в магазинах, роясь в разных мелочах женского туалета, Залеская немного оживилась, забыв о своих печалях. Она без конца сравнивала фасоны, расцветки, стараясь продлить удовольствие. Но Янка решала быстро, не задумываясь.
— Подождите, выберем еще, панна Янина! — твердила Залеская, любуясь каждой вещью.
— Беру, заверните! — нетерпеливо отвечала Янка.
— Помедленнее, не так быстро, надо все хорошенько осмотреть! — с сожалением говорила Залеская и с упоением по локоть погружала руки в кружева, шелк, любовалась даже полотном; она буквально потеряла голову, рассматривала ткани на свет, накидывала их на себя, смотрелась в зеркало, спрашивала всех — к лицу ли ей. Она заметно погрустнела, когда были сделаны покупки.
Янка устала, измучилась, а Залеская дрожала, как в лихорадке.
До отхода поезда оставалось еще около двух часов, и Янка предложила пойти пообедать в гостиницу. Залеская бурно запротестовала:
— Неудобно! Как же так, две молодые женщины — и пойдут одни в ресторан, нельзя. Что о нас подумают?
— Что нам хочется есть и что мы пришли пообедать, — ответила Янка с раздражением.
— Я ни за что на свете не пойду без мужчины в ресторан.
— Ну, тогда пойдем в кондитерскую пить кофе с пирожными!
Вошли в кондитерскую на рыночной площади и сели в уголке, вдали от окна.
Вдруг Янка заметила у двери огромную красную афишу, извещающую о том, что драматическая труппа Цабинского дает сегодня «Родину» Зудермана с панной Майковской в роли Магды.
Смущенная и растерянная, Янка с удивлением уставилась на афишу. Она протерла глаза: ей показалось, что это ошибка, галлюцинация; но нет, афиша ярко-красным пятном вырисовывалась на черном фоне двери. Она окинула взглядом кондитерскую, пораженная и в то же время напуганная.
За круглым мраморным столиком у окна, выходившего на площадь, сидели несколько человек. Присмотревшись, Янка узнала Цабинскую — жену директора театра, в котором играла летом. Цабинская сидела задумавшись, глядя в окно; время от времени она бросала взгляд на тетрадь, которую держала в руке, отпивала глоток какао из стоявшей перед ней чашки и снова устремляла взор на улицу.
Янка ощутила в сердце прилив теплоты.
Напротив Цабинской сидел в небрежной позе худощавый актер с красивым, умным лицом; его голубые глаза рассеянно блуждали по кондитерской.
