Давид Бергельсон - Когда всё кончилось
Они дошли до цепного моста и остановились. Мончик не решался проводить ее дальше, — его стесняли Зайденовские. Задумчивые глаза Миреле светились печалью; из сокровенных глубин ее мечты струился этот свет, и мечтательно глядели загоревшиеся взоры куда-то вдаль, в пространства за широкой рекой. От синевы под глазами длинные черные ресницы казались еще длиннее и чернее, и невыразимое очарование изливалось из-под ресниц на нижнюю часть лица с дразнящим, прямым, строго сжатым ртом. Вдруг словно молнией блеснул огонек в ее глазах:
— Знаете, Мончик, есть у меня знакомый еврейский поэт Герц; он почти всегда улыбается и молчит; но однажды он как-то говорил обо мне: «Из Миреле — сказал он — ничего не выйдет; она у нас лишь переходная ступень».
Глаза ее улыбались, когда она взглянула на Мончика:
— Я сам, — говорит этот знакомый о себе, — ничто, и ничего не совершу. Но я верю, что после меня придут на свет настоящие люди.
Она собиралась уже проститься со своим спутником и направиться через мост домой. Но Мончик, занятый какими-то мыслями, вдруг спохватился:
— Да что же это я, в самом деле? К Зайденовским мне ходить нельзя, но проводить вас до конца моста я ведь могу.
Расставшись с Миреле в совершенном смятении, он как-то машинально отправился в обратный путь и сел в трамвай. Платя кондуктору за билет, он выронил из кармана бумажник. Пожилой генерал, сидевший напротив, заметив рассеянность Мончика, поднял с пола бумажник и отдал ему; Мончик посмотрел в упор на генерала и даже не догадался поблагодарить.
Странные мысли роились у него в мозгу: «Да нет, и думать, конечно, нечего о том, что представилось мне вдруг; будто я могу жениться на Миреле. Это просто нелепо. Даже непонятно, как может взбрести человеку в голову такая ерунда… Я бы никогда и вообразить себе не мог такого счастья… Миреле ведь такая умница… Да с какой стати пошла бы она за меня? Нужен я ей, что ли? Миреле нужно совсем другое… Может быть, и прав тот знакомый: она принадлежит к типу людей переходного времени… Да что бишь еще… Я вот в последнее время заработал так много, а ведь Миреле будет нуждаться… Так как же иначе? Было бы чудесно, если бы Миреле согласилась брать у меня столько, сколько ей понадобится. Прежде всего, она должна будет теперь уехать одна за границу… хотя бы в Италию: приближается зима, ей нужно отдохнуть хорошенько после всего пережитого за лето… Да только вот: как сказать ей все это? В какой форме предложить?»
Вдруг Мончик спохватился, что трамвай унес его Бог весть куда и что он заехал гораздо дальше, чем хотел. Он вышел из вагона и пешком отправился домой. Но на пути снова овладело им волнение. Какой-то франтоватый молодой купчик очень обрадовался, встретив Мончика на улице, оставил знакомых, с которыми направлялся куда-то поразвлечься, и стал толковать с ним о делах: такой подряд, сякой подряд…
Мончик стоял с ним рядом, грыз ноготь большого пальца и мечтательно смотрел на тротуар. Франтоватый молодой человек думал, что собеседнику мешает слушать шум непрерывно громыхавших трамваев и пролеток. Он отвел Мончика к соседнему перекрестку, где начиналась тихая улица, и там принялся излагать все сначала. А Мончик долго глядел на молодого человека широко открытыми рассеянными глазами и, наконец, взяв его за руку, сказал:
— Голубчик вы мой, толкуйте хоть до утра — я все равно не в состоянии понять. Поймите, у меня теперь совсем другое на душе, я не в состоянии…
Глава двенадцатая
Зайденовские отложили развод на целую неделю; решено было, что состоится он в среду в близлежащем городке на противоположном берегу реки.
Предложение это исходило от Мириам Любашиц, которая как-то мимоходом сказала:
— Не понимаю: неужели нельзя устроить все так, чтобы не возбуждать лишних толков в городе?
Тетка ухватилась за эту мысль и отправилась к мужу в кабинет:
— А знаешь, ведь Мириам-то права…
В последнее время вообще в доме ничего не делалось без ее ведома и согласия. К ее помощи пришлось прибегнуть даже тогда, когда Шмулик на целый день заперся в своей комнате, отказываясь от еды. Вечером кто-то заметил:
— Послушайте, где же Мириам? Пусть войдет к Шмулику и уговорит его поесть.
И Мириам действительно вошла к нему в комнату, и он согласился поесть.
Молодой Любашиц стоял в стороне. Глядя на нее, он покатывался со смеху, хватался за бока и чуть не приседал, колыхаясь всем своим грузным пятипудовым телом:
— Ох, Мириам, Мириам, во что ты превратилась! До замужества, помнится, была человеком, и в разных кружках с тобой считались. А теперь ведь ты стала просто-напросто нянькой. Да брось ты пустяки болтать! Не все ли равно — свое дитя нянчить или чужое?
Мириам была вне себя и смотрела на него, как на сумасшедшего:
— Скажи, пожалуйста, Саул, в своем ли ты уме?
Ребенок, сидевший на коленях у Рики, вдруг заплакал. Мать взяла его на руки и продолжала грозно, с разгоревшимся лицом, глядеть на молодого Любашица. С уст ее готово было уже сорваться бранное слово. Но тетка, услышав плач ребенка, тотчас подошла к ней:
— Слушай, Мириам, как там у нее с желудком?
Мириам, забыв сразу о глупых речах Саула Любашица, принялась жаловаться тетке:
— Уж и сама не знаю, что делать. Малютка целую ночь металась, и даже теплые компрессы не помогали.
Понемногу все в доме входило в колею. После обеда взрослые ложились отдыхать в тихих, чисто прибранных комнатах, а шумливую детвору загоняли в отдаленный угол. И только Шмулик по-прежнему не спал по ночам, страдал тяжелыми головными болями и сердился на мать, которая десять раз на день являлась к нему, чтобы смерить температуру:
— Да чего все пристаете с термометром? Просто житья нет… Говорю вам, что у меня совершенно нормальная температура…
Все уже привыкли к тому, что вид у него с каждым днем становится все хуже, ни с кем он не разговаривает, лежит, запершись у себя, или по целым часам шагает в чулках по комнате. Но однажды ночью был с ним неожиданный припадок, напугавший домашних, которые только что улеглись и потушили лампы. Среди ночной тьмы и тишины зазвучали по всей квартире взволнованные голоса:
— Что случилось?
— Кому дурно?
— Поскорее зажгите лампу!
В освещенной лампой комнате вокруг Шмулика заметались обнаженные женские спины, голые руки и белые мужские кальсоны. Кто-то из домашних пытался приподнять Шмулику голову; другие брызгали на него водой. А он, приоткрыв наконец глаза, грустным взглядом обвел людей, которые обступили его со всех сторон и наперебой повторяли:
— Ничего, ничего… Ему стало вдруг дурно… Ему привиделось во сне, будто он ослеп…
Он тотчас же задремал, внезапно проснулся и снова заснул. Двери комнаты его оставлены были на всю ночь открытыми настежь; лампа горела на столе; на стуле возле его кровати лежал на блюдечке очищенный апельсин. Домашние, разойдясь по углам, улеглись и задремали. Но Шмулик, проснувшись, не мог уже больше уснуть. Он встал и зашагал взад и вперед по комнате. Было около трех часов ночи. Из соседних комнат доносился громкий храп. Шагая по комнате, Шмулик с нетерпением дожидался, чтобы скорее настало утро: утром отправится он к Миреле во флигель и скажет ей: «В среду утром мы поедем туда, где должен совершиться развод… Все будет кончено… Я хочу тебя попросить об одном; зайди со мной накануне к родителям проститься и посиди там хоть с четверть часа… Мне будет казаться в это время, что ничего не случилось, что просто пришли мы вдвоем в гости к отцу…»
Ему хотелось, чтоб Миреле в конце концов подумала: «Он совсем переменился, Шмулик… Он стал другим человеком…»
Днем он несколько раз заглядывал во флигелек, но не заставал там никого, кроме кухарки. Он решил дождаться вечера и, когда в доме зажгли лампы, снова отправился во флигель. Миреле была уже дома: она только что вернулась из города. В комнате ее горела лампа, и перед открытыми шкафами стоял большой сундук с приданым, куда Миреле еще с утра, с помощью служанки, уложила свои вещи. Теперь она лежала на кровати лицом к двери; щеки ее алели с морозу; с любопытством и удивлением глядела она на Шмулика. Он робко потупился, встретив ее взор.
А потом он сидел, весь трепеща, на стуле возле ее кровати и говорил совсем не то, что решил перед тем:
— Я думал, что, может быть… может быть, все-таки ты бы хотела зайти попрощаться… я думал…
Он не глядел на нее и вдруг почувствовал, что она гладит его колено своей мягкой, гладкой рукой. Медленно поднял он голову:
Она придвинулась на кровати ближе к нему, подперла голову рукой и глядела ему прямо в глаза.
— Шмулик, — прозвучал ее голос, — измучила я тебя, да?
У него забилось сердце.
— Измучила? Нет… Что ты!
Миреле нужно было встать сегодня ни свет ни заря, чтоб уложить оставшиеся вещи. Надо было еще побывать в скромной гостинице против дома Шполянских, снять там комнату и распорядиться, чтобы прислали швейцара за вещами. В десять часов утра отходил пароходик к другому берегу. Развод должен был состояться часов в пять-шесть. Обратно Миреле предполагала поехать поездом, чтоб не возвращаться вместе с Зайденовскими; на вокзале должен был ждать ее Мончик: он ей это обещал — ведь она же вечером будет такая утомленная; с утра уже чувствовала она усталость во всем теле… Но делать было нечего: ей так жалко было Шмулика, что не могла она ему отказать: и теперь нужно было накинуть шаль на плечи и отправиться хоть на несколько минут к свекру.
