Пэлем Вудхауз - Том 16. Фредди Виджен
Угостив суперинтенданта изрядной порцией портвейна из запасов покойного сэра Хьюго, Гораций вернулся к себе в наилучшем состоянии духа. Пошатнувшаяся было вера в собственную звезду полностью восстановилась. Он был суеверен — отказ Ады не только нанес удар по самолюбию, но и оставил неприятное чувство, что удача от него отвернулась. Гораций невольно припомнил, что подобное случалось с Наполеоном, Джеком Демпси[46] и другими, которые хорошо начинали, а после входили в полосу невезения. Его самоуверенность была поколеблена. Он уже почти решил отойти от дел сразу, как завершит операцию с «Банком Бонда», поскольку будет достаточно богат, чтобы никогда больше не работать. Однако легкость, с которой суперинтендант заглотил историю про Моффета и сэра Роджера, убедила Горация, что глупо уходить на пике формы.
Таковы были мысли Горация Эпплби, когда тот, проводив посетителя, сидел в буфетной, и настолько они укрепили его дух, что, когда зазвонил телефон, он уже готов был услышать голос Ады, берущей назад свои жестокие слова.
Однако услышал он не Аду, а Ферди Муху, и человек, настроенный менее оптимистично, немедленно распознал бы нотку беспокойства в приветственном: «Шеф?». Гораций, впрочем, ничего не заподозрил.
— А, Ферди, — сказал он. — Костолом приехал?
— Приехал, шеф.
— Замечательно.
— Не так уж замечательно, шеф.
— Что вы хотите этим сказать, Ферди?
— Знаете, что стряслось с Костоломом?
Только сейчас Гораций встревожился. Костолом был краеугольным камнем, на котором строился план кампании. С дрожью в голосе он проговорил:
— Снова под машину попал?
Он не забыл, как Костолом столкнулся на Фулхем-род со спортивным автомобилем. Автомобиль пострадал сильнее, но и ценный сотрудник банды был доставлен в больницу для ремонта и на целую неделю вышел из строя.
Тут Ферди смог его успокоить:
— Нет, шеф, не под машину.
— Так что с ним?
— Подал в отставку.
— Что?!
— Да, шеф. Подал в отставку. Завязал. Ударился в религию.
Гораций ахнул. Удар был столь же тяжелый, сколь и неожиданный. Как всякий руководитель, он порою сталкивался с трудностями в коллективе, но еще никто из его подопечных не ударялся в религию.
— Это случилось вчера, он мне рассказал, — продолжал Ферди. — Зашел на молитвенное бдение. Самое смешное, что он просто хотел спрятаться от дождя. Часа в четыре была гроза, ливень, и как раз подвернулся молитвенный дом. Боюсь, шеф, все пропало. Говорит, покажи мне сейф с драгоценностями короны, пальцем не притронусь, хоть бы епископ Кентерберийский умолял меня на коленях.
Гораций все еще не обрел дар речи. Ну вот, полагайся на этих валлийцев, горько думал он. На миг выпустишь их из виду, а они уже — бац! — и обрели спасение. Ни чувства долга, ни благодарности, одна эгоистичная забота о собственных удовольствиях. Только когда Ферди второй раз произнес: «Вы здесь, шеф?» — Гораций сумел выговорить сдавленным голосом: «Где он?».
— В баре, пиво пьет. Я звоню из гостиницы.
— Скажите, чтобы сейчас же был у меня. Пусть возьмет такси.
Дожидаясь отступника, Гораций в праведном негодовании мерил шагами буфетную. Наконец появился Костолом, с виду еще более раздавшийся в плечах, и произнес свое мелодичное приветствие.
Оно отнюдь не умиротворило бывшего начальника. Существовало два Горация: один нашептывал нежные слова на ушко любимой, весь — сладость и свет, другой же — каменное лицо, голос сержанта на плацу, взор, как у Марса, властная гроза[47] — предстал сейчас перед провинившимся Эвансом.
— Что за чушь, Костолом? — резко и отнюдь не мелодично вопросил он. Таким голосом мог бы заговорить ветхозаветный пророк, обличая грехи народа израильского. Человек послабее духом дрогнул бы, но Костолом, очевидно, вооружился доблестью так крепко, что все угрозы проносились мимо него, как легкий ветер.[48] Его спокойствие осталось неколебимым.
— Чушь, шеф?
— Ферди сказал, ты ударился в религию.
— Верно, шеф, — сказал Костолом и заголосил «Аллилуйя» так, что вазочка с нарциссами едва не рухнула со стола. Глаза его в экстазе закатились к потолку. — Да, я узрел свет и… того… этого… мир. Я был заблудшей овцой, но услышал голос пастыря и вернулся в эту… ну… овчарню, и как же все жутко обрадовались. Их главный сказал, на небесах больше радости об одном грешнике кающемся, чем о девяносто девяти, вроде он сказал, которым нечего каяться, а потом мы пили чай с плюшками, и я почувствовал себя просветленным, да, шеф, прямо-таки почувствовал. Аллилуйя, — присовокупил он, считая, видимо, это своего рода музыкальной заставкой.
— Костолом! — рявкнул Гораций, и вазочка на столе вновь закачалась.
— Шеф?
— Кончай нести ахинею, Бога ради!
Дрожь прошла по массивному телу Костолома, как тень по склону горы.
— Божба! — осуждающе произнес он, потеребив губу. — Вам надо следить за своим языком, шеф. Не поминай всуе, сказал их главный. Не то, что входит в уста, оскверняет человека, сказал он, но то, что исходит из уст.
Тоскливое чувство, что все впустую, посетило Горация, но, как хороший полководец, он умел быстро изменить тактику. Было видно, что суровостью этого фанатика не проймешь. Может быть, убеждение подействует лучше. Он заговорил с дрожью в голосе:
— Я потрясен, Костолом, потрясен и расстроен. Вот уж о ком не думал. Если бы мне сказали, что Льюэллин Эванс нас подведет, я бы смеялся, смеялся до колик.
Менее удачный подход трудно было бы сыскать. Костолом словно ждал этого слова:
— Смеялись бы, шеф? Вы сказали «смеялись»? Вы бы смеялись от всей души, если бы, как я, узрели свет и сбросили бремя грехов. Вы бы веселились, как дитя. Я смеюсь без умолку, вспоминая, что все мои греховные деяния позади.
Тоскливое чувство усилилось. Не такие слова рассчитываешь услышать от своей правой руки. Вы не слишком ошибетесь, назвав их роковыми. Однако Гораций не сдавался.
— Костолом, ты спятил. При твоих дарованиях нельзя оставлять карьеру. Вспомни притчу о талантах. И вспомни, что писали газеты после Нортон-корта: «Сейф явно вскрыл настоящий мастер своего дела». Не о каждом так напишут. Тех, кто вскрывает сейфы, обычно и не упоминают. И подумай о ребятах.
— О ребятах?
— Они на тебя полагаются. Верят в тебя. Рассчитывают на твою помощь. Им нужны деньги.
— Плата за грех. Лучше совсем без денег.
— Я увеличу твою долю, — сказал Гораций, но Костолом только помотал головой.
— Я этого ждал, шеф, — ответил он. — Главный выступавший сказал, что меня будут соблазнять, но он верит в меня и знает, что я устою. Отыди от меня, сатана, и забери с собой свою лишнюю долю. Не узри я света, я бы сказал, куда вам засунуть эти деньги.
В самом начале разговора лысина Горация порозовела. Теперь она стала пунцовой. Встреть он сейчас их главного, за последствия трудно было бы отвечать. Суеверная сторона его натуры снова взяла верх, и он думал, что опасно игнорировать такое упорное невезение. Сперва Ада, теперь Костолом. Судьба словно советовала ему поостеречься.
— Я затем и пришел, — продолжал Костолом, запуская могучую лапищу в карман и вытаскивая толстую пачку банкнот, — чтобы вернуть злосчастные деньги. Все я вернуть не могу, потому что потратил, но вот, что осталось.
С этими словами он выложил деньги на стол и вышел, оставив Горация пересматривать вопрос о собственном невезении. Удача все же не совсем ему изменила. Пересчитывая упавшие с неба деньги, он решил, что они вполне восполняют утрату Ады и уход Костолома. В пачке были сотни фунтов, а Гораций, при всей своей состоятельности, никогда не отказывался от нескольких лишних сотен.
Он как раз пересчитывал злосчастные деньги Костолома, когда открылась дверь, и вошла Айви.
— К вам еще джентльмен, — сказала она, и вошел Чарли Йост.
Глава VIII
За дни, прошедшие с тех пор, как он вынужден был отказать своему виноградарю в динарии, который сей виноградарь столь явственно считал заслуженным, Гораций не раз задумывался, что будет, когда Чарли Йост застанет его наедине. В прошлую встречу рядом был Костолом, чье присутствие действовало умиротворяюще на самого взвинченного посетителя. Как Ада Кутс никого не боялась в обществе верного зонтика, так и Гораций готов был бестрепетно встретить любого врага, покуда рядом оставался Костолом.
Теперь он понял, что будет делать. Он обмякнет всем телом, как кролик перед удавом, и будет стоять, уронив челюсть, в ожидании худшего. По мере того как Чарли приближался, Гораций мучительно сознавал, что не создан для таких переделок. Он был человек мирный, выезжавший за счет умственного превосходства, и чувствовал, что исход этой схватки решит не ум.
