Джозеф Конрад - Победа
— Вам следовало бы попробовать полюбить меня, — сказала она.
Он сделал удивленный жест.
— Попробовать? — прошептал он. — Но мне кажется, что…
Он внезапно остановился, вспомнив, что если он и любил ее, то никогда не говорил ей этого совершенно ясно, простыми словами. Он колебался перед тем, как произнести эти слова.
— Что заставило вас это сказать? — спросил он.
Она опустила ресницы и слегка отвернула голову.
— Я ничего не сделала, — сказала она тихо, — это вы были добры, отзывчивы и нежны. Быть может, вы меня за это любите… только за это; или, может быть, вы любите меня потому… одним словом… но мне иногда представляется невозможным, чтобы вы любили меня ради меня самой, только ради меня, как любят друг друга навеки.
Ее голова упала на грудь.
— Навеки, — снова вздохнула она.
Потом она прибавила еще тише, умоляющим шепотом:
— Попробуйте.
Эти два последних слова, и скорее звук их, нежели их смысл, дошли прямо до сердца Гейста. Он не знал, что сказать, быть может — по неопытности в обращении с женщинами, быть мо жет — по врожденной честности помыслов. Все орудия его за щиты были уничтожены. Жизнь по-настоящему держала его за горло. Ему все же удалось улыбнуться, хотя Лена и не смотрела на него; он сумел вызвать на своих губах хорошо известную улыбку Гейста, улыбку вежливую и шутливую, хорошо знакомую на Островах людям всех родов и всех положений.
— Моя милая Лена, — сказал он, — похоже на то, что вы хотите вызвать пустую ссору между собой и мною… мною изо всех людей в мире!
Лена не сделала ни малейшего движения. Расставив локти, Гейст с озадаченным видом покручивал кончики своих длинных усов, окутанный, точно облаком, атмосферой женственности; в высшей степени мужественный мужчина, которым он был, подозревал ловушки и опасался малейшего движения.
— Я, впрочем, должен признаться, — продолжал он, — что здесь никого больше нет, и, может быть, чтобы жить в этом мире, необходимо известное количество ссор.
Сидя в своем кресле в грациозно-спокойной позе, Лена рисовалась ему рукописью на незнакомом языке — более того, она представлялась ему такой таинственной, какой представляется всякая рукопись неграмотному человеку. Совершенно незнакомый с женщинами, он не обладал тем даром интуиции, который во дни юности вызывает мечты и видения, эти упражнения, подготовляющие сердце к жизни, в которой самая любовь основана столько же на антагонизме, сколько на притяжении. Состояние его ума было подобно состоянию ума человека, без конца рассматривающего неразборчивые письмена, в которых он предчувствует откровение. Он не знал, что сказать, и нашел только следующие слова:
— Я даже не понимаю, что я мог сделать или упустить сделать, чтобы так вас огорчить.
Он остановился, снова пораженный физическим и моральным ощущением несовершенства их отношений, ощущением, которое заставляло его желать постоянного присутствия молодой женщины возле себя и которое, когда она бывала вдали от него, делало это присутствие таким неопределенным, обманчивым и призрачным, словно обещание, которое немыслимо схватить и удержать.
— Нет, я положительно не понимаю, что вы хотите сказать. Вы, может быть, думаете о будущем? — спросил он с деланной шутливостью, чтобы замаскировать стыд, который вызвало в нем произнесенное им слово.
Но разве он не позволял рушиться, одному за другим, всем отрицаниям, которые он взлелеял в своем уме?
— Потому что, если это так, нет ничего легче, как победить тго. В нашем будущем, как и в том, что принято называть иною жизнью, нет ничего такого, чего следовало бы бояться.
Она подняла на него глаза и, если бы природа позволила ггим глазам выражать что-либо, кроме кротости, он прочел бы в них ужас, который вызывали его слова, и более чем когда-либо отчаянную любовь измученного сердца. Он улыбнулся.
— Перестаньте себя терзать, — сказал он. — После того, что мы мне рассказали, вы не можете заподозрить, чтобы я стремил- | я возвратиться к человечеству. Я, я! Убить беднягу Моррисона. Возможно, что я действительно способен на то, в чем меня обвиняют, но дело в том, что я этого не сделал! Но эта тема очень мне неприятна. Мне, должно быть, стыдно сознаваться в этом, но между тем это так. Забудем эту скверную историю. Вы, Лена, способны утешить меня и в больших неприятностях. А если мы забудем, здесь некому будет нам напомнить.
Она подняла голову.
— Ничто не может нарушить здесь наш покой, — повторил он.
Как будто взгляд ее выражал вызов или призыв, он наклонился и, схватив ее под мышками, поднял ее всю с кресла в порывистом и тесном объятии. Живость, с которой она ответила на это движение и которая сделала ее легкой, как перышко, в его руках, больше согрела в эту минуту сердце Гейста, нежели делали это до сих пор более глубокие ласки. Он не ожидал этого горячего порыва, который таился в пассивной манере Лены. Но едва он почувствовал, что руки молодой женщины обвились иокруг его шеи, как с глухим восклицанием «он здесь!» она вырвалась от него и скрылась в своей комнате.
VI
Пораженный изумлением, Гейст оглянулся вокруг, словно призывая всю комнату в свидетели подобной обиды, и заметил на пороге материализованного Уанга. Вторжение неслыханное, принимая во внимание строгую регулярность, с которой Уанг делался видимым. Сначала Гейсту хотелось рассмеяться. Этот материальный ответ на его утверждение, что ничто не может нарушить их покоя, облегчал напряжение его ума. Тем не менее он был слегка раздосадован. Китаец хранил глубокое молчание.
— Чего вам надо? — строго спросил Гейст.
— Шлюпка там, — ответил китаец.
— Где? Что вы хотите сказать? Парусная лодка дрейфует в фарватере?
Легкое изменение в манере Уанга указывало на то, что он за пыхалея, но он не дышал тяжело и голос его оставался твердым.
— Нет… весла.
Гейст, в свою очередь, удивился и, повысив голос, спросил:
— Малайцы?
Уанг отрицательно покачал головой.
— Слышите, Лена? — крикнул Гейст. — Уанг говорит, что где-то, должно быть, поблизости есть лодка. Где эта лодка, Уанг?
— Огибает мыс, — сказал Уанг, неожиданно переходя с анг лийского языка на малайский.
Потом добавил громче:
— Белые… трое…
— Так близко? — воскликнул Гейст, выходя на веранду, куда за ним последовал Уанг. — Белые? Немыслимо!
На поляну уже ложились тени. Низко опустившееся солнце посылало свет на расстилавшееся перед бунгало пространство черной, выжженной земли; его лучи проходили наискось сквозь высокие, прямые деревья, стволы которых, подобные мачтам, поднимались на сотни футов вверх без единой ветки. Совершенно скрытый растительностью мол не был виден с веранды. Поодаль, направо, хижина Уанга, или, вернее, ее крыша из темных циновок, возвышалась над бамбуковой изгородью, охранявшей уединение альфуросской женщины.
Китаец тайком бросил туда взгляд. Гейст остановился, потом шагнул обратно в комнату.
— Это, по-видимому, белые, Лена. Что вы там делаете?
— Я хочу немного примочить глаза, — ответил голос молодой женщины.
— А, хорошо.
— Я вам нужна?
— Нет. Вы бы лучше… Я спущусь к молу. Да, вы лучше останьтесь здесь. Это что-то необычайное!
Никто, кроме него, не мог постигнуть всей необычайности подобного события. Всю дорогу до мола Гейст чувствовал, что ум его полон удивления. Он шел вдоль рельс в сопровождении Уанга.
— Где вы были, когда заметили лодку? — спросил он через плечо.
Уанг объяснил по-малайски, что он сошел на пристань с целью взять немного угля из большой кучи, когда, подняв случайно глаза, увидел лодку, европейскую лодку, а не пирогу. У него было хорошее зрение. Он увидел лодку с сидящими на веслах людьми; при этом Уанг сделал странный жест у себя над глазами, как будто глаза его от этого пострадали. Он тотчас же повернул и побежал сообщить об этом в дом.
— Да вы не ошиблись ли, а? — сказал Гейст, подвигаясь вперед.
У кустов он приостановился, и Уанг остановился позади него. Но голос «номера первого» резко приказал ему двигаться. Он повиновался.
— Где же эта лодка? — спросил Гейст. — Я бы очень хотел тать, где она?
Между мысом и молом не было ничего видно. Бухта Черного Алмаза лежала перед ними, сверкающая и пустынная, словно пятно фиолетовой тени, а позади мола расстилалось открытое море, голубое под лучами солнца. Глаза Гейста окинули открытое море вплоть до черного конуса далекого вулкана, легкое облачко дыма на вершине которого непрестанно то увеличивалось, то исчезало, не изменяя своей формы в сиреневой прозрачности вечера.
— Парню померещилось, — пробормотал он.
Он строго посмотрел на китайца. Уанг казался пораженным. Вдруг, словно подучив удар, он подпрыгнул, вытянул вперед руку и стал тыкать вперед указательным пальцем, объясняя, что нот тут видел лодку.
