Джон Пристли - При блеске дня
— Что такое «толстяки»? — поинтересовался Джо Экворт, которому полагалось знать ответ на свой вопрос, ведь он и сам был из них.
— Мы раньше часто их показывали, — ответила миссис Элингтон, которая в наше отсутствие превратилась в нелепейшую матрону. — Дети обожали набивать под одежду подушки и изображать огромных толстяков. Бриджит, возьми с собой Грегори и поищите вместе реквизит.
Пока миссис Экворт, миссис Элингтон и Джоан показывали свою сценку, Бриджит повела меня наверх рыться в гардеробных, шкафах и старых сундуках. Снизу доносились взрывы смеха. Чердаки были доверху набиты хламом: здесь притаилось все прошлое этой большой семьи.
— У меня никогда не было столько родных, — сказал я. — Наверное, поэтому я вам всем и приглянулся.
— Семейная жизнь — особая штука, — ответила Бриджит, не прекращая поисков. — Вот возьми, Грегори. Обычно она кажется ужасной даже в праздники. Но потом, когда оглядываешься на прошлое, все равно улыбаешься.
— Это не только про семейную жизнь, а вообще про все.
— С семьей так вдвойне! Ты по-прежнему очарован нашим семейством?
— Да, в некотором смысле. Конечно, вы мне уже не кажетесь такими странными, — ответил я.
— Правда? Ну ты погоди с выводами, — проворчала Бриджит из шкафа. — Уф, ненавижу нафталин! По мне так лучше с молью жить, чем нюхать эту гадость. Мы намного страннее, чем ты думаешь.
— Тогда расскажи чем. Очень любопытно. И я никогда тебя раньше не спрашивал.
— Ну, начать надо с того, что мальчики в нашей семье лучше девочек. Правда.
— А как же Ева?
Бриджит фыркнула и сразу чихнула.
— До чего же вонючая дрянь!.. Так, держи вот это и это. Ну… Ева, конечно, красивая, и поэтому все с ней церемонятся. Кроме мамы, та считает ее глупой. Она и вправду глупая, ужасно слабая и при этом упрямая, хотя сразу и не скажешь. На Еву хорошо смотреть и воображать про нее всякое. Что угодно можно вообразить.
— А Джоан?
— Я ждала, что ты спросишь. Так, держи еще, и хватит. — Бриджит взглянула на меня. — Джоан старшая, самая добрая, ответственная и серьезная. В школе ее вечно ставили мне в пример. Но это все игра, а внутри она на самом деле прескверная. Ужасно, правда?.. Я их всех очень люблю, но надо же тебя предупредить. Ты такой чувствительный и сентиментальный, Грегори!
— Чувствительный! Сентиментальный! — взбесился я. Грегори Доусон, такой юный, но такой циничный и искушенный, твердый и холодный, как гранит… — Уж я-то!
— Да, ты. Остальные этого не видят, а я вижу. Поосторожней с чувствами, не то они испортят тебе все книжки. Ох, прямо вижу, как это случится!
Снизу кричали, но я не обращал внимания. Слова Бриджит задели меня за живое.
— Послушай, Бриджит, ты перегнула палку. Ничего ты не знаешь…
— Знаю, — насмешливо перебила меня она. — И палку я не перегнула. Нас зовут, между прочим.
— Слышу. Пусть зовут. Объясни, что ты имела в виду…
— Бедняжка Грегори! Не волнуйся так. Ты, верно, ничего не можешь с этим поделать…
— Да замолчи ты! Я не сентиментальнее тебя.
— Ну-ну! Я вовсе не сентиментальная… я сильная, вот увидишь. Но это не значит, что ты мне не нравишься, остолоп! Вот тебе! — Бриджит обхватила мое лицо ладонями и поцеловала меня в губы. — Ну, бежим! — С этими словами она умчалась, а мне пришлось одному тащить вниз все тряпки.
— Что вы там делали? — спросила Джоан.
— Искали вещи и обсуждали тебя, — ответила Бриджит. — Ну, скорей же, давайте делать «толстяков»! Сценку назовем «Прощай, жир!»
Порой с годами мы придаем воспоминаниям о таком вот дуракавалянии огромное значение, оно обрастает налетом почти лирическим и никогда уже не забывается. Такая судьба ждала нашу нелепую сценку с толстяками. Часто в окопах, дрожа на стрелковой ступени или свернувшись в крошечной яме, пахнувшей могилой, я с великим удовольствием и вновь пробуждавшейся надеждой вспоминал наших «толстяков». Громкая и блистательная сцена служила мне костром, у которого я всегда мог обогреться. Помню, нам никак не удавалось раздуть щеки, потому что мы то и дело закатывались истерическим хохотом; Дэвид, Джоан, Бриджит и я выступили неплохо; миссис Элингтон, тучная вдова, и крошечная миссис Нотт пяти футов толщиной — эти нелепые футы придавали что-то зловещее ее облику, оказались еще лучше, а мистер Экворт (все-таки у него перед нами было природное преимущество) нашел где-то огромный накладной нос с красными блестящими щеками и произвел настоящий фурор, эдакий Фальстаф от шерстяной торговли. Покачиваясь и врезаясь друг в друга, мы протопали в гостиную, где нас встретили бурными овациями. Затем мы приняли некое таинственное зелье и стали прощаться с килограммами. Мы говорили «прощай» нашим гигантским брюхам, задам и добрым четырем дюймам жира на ребрах; мы заняли собой все свободное пространство гостиной; мы были говорящие ламантины и гиппопотамы, ожившее почечное сало и лярд, горы плоти, обдуваемые порывами неистового смеха. Я помню, как смотрел на согнувшегося вдвое и багрового мистера Элингтона и думал, что никогда его таким не видел. Да больше и не увижу.
— Прощай, бульон с клецками! — орал Джо Экворт, отчаянно импровизируя. — Прощайте, свиные ножки, требуха и картофельное пюре, сливовые пудинги, пудинги с патокой и изюмные кексы, свиные отбивные, шкварочки и шоколадные торты. Разлучаемся навсегда, мои…
— Ну все, пора заканчивать, — сказала миссис Элингтон своим обычным голосом, который в тот момент прозвучал очень странно. — Смотрите, уже почти полночь!
— Да-да, — сказал мистер Элингтон, вскакивая на ноги. — Почти полночь, кто-нибудь должен впустить Новый год!
— Прощайте, прощайте, прощайте, — не унимался мистер Экворт.
— Да хватит уже, Джо! — воскликнула его жена. — Вы загадали «разлуку»! Все, умолкни!
Мы, толстяки, убежали обратно в столовую, чтобы скинуть там нелепые наряды, а тем временем все остальные решали, кого отправить за дверь — впускать Новый год. Следовало выбрать брюнета, причем мистер Элингтон, хозяин дома, не годился — он брал на себя эту приятную обязанность в прошлом году. («И вот что вышло…» — подумали все.) Уже через три минуты мы вернулись в гостиную.
— Кто-нибудь выходил на улицу? — спросила миссис Элингтон. — Надо выйти, дождаться полуночи, а потом войти, впустив в дом Новый год.
— Да, — ответил мистер Элингтон. — Мистер Никси вышел.
— Нет уж! — вскричала Бриджит. — Так нельзя! Надо выбрать кого-нибудь другого!
Хором заговорили несколько человек, но звонкий негодующий голос Бриджит было слышно лучше всех.
— Бен, ты у нас брюнет! — нашлась Ева. — Иди, иди скорее!
Она вытолкала его из гостиной, а через несколько секунд за ним хлопнула входная дверь. Оливер, его отец и мать принялись разливать и раздавать напитки. Остальные молча дожидались — кто с улыбкой, кто с тревогой — смерти старого года. Наконец издалека донесся полуночный звон курантов, и сразу же грянули церковные колокола. В дверь громко постучали.
— Там уже ждет Ева, — с улыбкой произнесла миссис Элингтон. — Вам тоже лучше пойти в переднюю встречать мужа.
— Правда? — переспросила Элеонора и выплыла из гостиной.
Рядом со мной стояли Нотты. Они с любовью взглянули друг на друга, позабыв обо всех остальных — два крепких, потрепанных жизнью бойца, — и на миг отгородились от мира стеной взаимного доверия и нежности.
— Ну, милый мой Фред, — услышал я ее тихий голос, — счастливого Нового года тебе!
Советник Нотт поцеловал жену.
— И тебе, старушка. Надеюсь, таким он и будет. — Однако улыбка его была печальной, а взгляд серьезным.
— Всех с Новым годом! — воскликнули Никси и Бен Керри, торжественно входя в гостиную и впуская в дом Новый год. Следом молча, с напряженными лицами шли Ева и Элеонора Никси. Такое начало года добра не сулит, подумал я (и наверняка не я один).
— Спасибо, господа! — воскликнул мистер Элингтон с напускным радушием человека, задушившего в себе все тревоги. — Ну, бокалы полны? Прекрасно! Давайте выпьем за Новый год, год 1914-й, и все, что он нам несет: мир, процветание, дружбу!
Когда все выпили, чей-то бокал упал и вдребезги разбился о каминную решетку.
— Ева, что такое? — воскликнул Дэвид.
Она безудержно разрыдалась, и мама спешно вывела ее из комнаты.
Мы пытались сделать вид, что ничего не произошло, однако тщетно: праздник был испорчен…
И вновь, пока я лежал в постели, уже ощущая действие мединала (в гостиной Элингтонов сгущались сумерки), меня охватила боль, словно от незалеченной раны: то же горькое чувство утраты и опустошения, что охватило меня внизу. Я заснул, но спал беспокойно и видел множество снов: в них я не был ни юнцом в Браддерсфорде, ни постояльцем отеля «Ройял оушен», я превратился в некое существо без возраста и тела, порхающее меж бесконечных, уходящих в перспективу картин: известняковые окопы Пикардии выходили на площадь Пиккадилли, а Бригг-Террас и Кэнэл-стрит сливались с улицами Голливуда и Беверли-Хиллз. Всюду этот мятущийся дух кричал: «Все пропало, пропало!» — и продолжал тщетные поиски того, что непременно должен был найти…
