Мариам Петросян - Дом, в котором...
— Ты сам-то в это веришь? Или просто пытаешься меня утешить?
— Вообще-то я себя пытаюсь утешить. Но еще Седой говорил: слова, которые сказаны, что-то означают, даже если ты ничего не имел в виду.
Он смеется, выуживая из пачки новую сигарету:
— Не знаю, кто такой этот Седой, но раз он что-то такое говорил, я, пожалуй, утешусь. Если вдуматься, «Седой» звучит не хуже, чем «Аристотель». А ты ложись, поспи здесь, если хочешь. Вид у тебя такой, словно ты не доберешься до спальни.
Поспать в Могильнике? Почему бы и нет. Если Лорду не хочется оставаться в одиночестве. Встаю и пересаживаюсь на соседнюю кровать. Их тут две, как нарочно. И вторая тоже застелена.
— Ты прав. Собеседник из меня сейчас никудышный, а до спальни я действительно могу не дойти. — Вытянувшись на койке, заправленной одеялом асфальтового цвета, я испытываю непередаваемое блаженство.
— Спасибо, — шепчу, уже закрыв глаза. — Ты второй раз за день спасаешь мне жизнь.
Он опять смеется.
— Сфинкс, — я так и не понял, сразу он меня окликнул, или мне все же удалось немного поспать, — скажи, а я смогу уходить на «ту сторону» из других мест? Из наружности?
Выкарабкиваюсь из сна, одновременно пытаюсь удержать его, как теплое одеяло, которое с меня стаскивают.
— Что? Не знаю, — собственный голос кажется чужим, он заглушен одеялом, которого нет, — никто не проверял, некому было. И знаешь что… те места не так безобидны, как тебе могло показаться. Среди них попадаются довольно жуткие. Я просто вычислил, что там ты не продержался и двух месяцев…
Я бормочу что-то еще, ведь то, что он спросил — важно, и надо бы объяснить… но наваливается сон, облепляет лицо липкими комьями ваты, которые мешают говорить, и я, незаметно для себя, проваливаюсь в него. В тяжелый, нехороший сон, где человек со стальными передними зубами и лицом, покрытым мелкими шрамами, называет меня «маленьким ублюдком», бьет за каждую провинность, и обещает скормить своим доберманам, которых у него пять. Пять тощих, остромордых, невменяемых псов в переносных клетках. В мои обязанности входит их кормежка и уборка за ними, я ненавижу их почти так же сильно, как нашего общего хозяина, а они отвечают мне тем же. Мне тринадцать лет, я беспомощен, одинок, и знаю, что никто меня не спасет. Это он приучил меня к пиву. Просто в его чертовом пикапе никогда не было воды…
Просыпаюсь резко, как от пощечины, кажется, даже с криком, и вскакиваю, мокрый от старого кошмара, с отдающимся в ушах хохотом. Утробным «хо-хо-хо», причиняющим почти физическую боль.
В палате полумрак, горит только ночник над кроватью Лорда. Золотоголовый добивает мою пачку, сидя все в той же позе, очень прямой и задумчивый. Запах табака полностью забил лекарственный дух Могильника, теперь его не истребит никакое проветривание.
— С пробуждением, — без особого энтузиазма приветствует меня Лорд.
Я нагибаюсь к постели, еще сохранившей отпечаток моего тела, к влажному пятну там, где покоился мой затылок, и вытираю лоб о шершавое одеяло. Потом иду к Лорду. Кости ноют, словно, пока я спал, кто-то на мне попрыгал, что, вообще-то, недалеко от истины. Лорд протягивает коротенький окурок:
— Извини, больше не осталось. Делать было нечего. Тут, ужин принесли…
И ничего не сказали про дым и мою дрыхнущую в неположенном месте персону. Красота — страшная сила. Действует даже на Паучих. А на них почти ничего не действует.
Лорд вставляет окурок мне в зажим, избегая смотреть в глаза:
— Ты кричал во сне. И говорил. Жуткие вещи.
Я затягиваюсь, почесывая граблезубцем зудящую бровь под пластырем.
— Могильник на меня плохо действует. Почти всегда. Не стоило здесь засыпать.
— Кто этот человек? Он существует?
Кафельная облицовка стен еле уловимым эхо отражает наши голоса.
— Может быть. На «той стороне». Если его никто еще не прикончил. Давай не будем о нем говорить.
— Давай. — Лорд отбрасывает волосы с лица и наконец смотрит мне в глаза. Как будто видит впервые. — Уже поздно. Тебе, наверное, пора. Если не заперли вход.
Мне действительно пора уходить, но ужасно не хочется оставлять его в месте, где ко мне приходил «стальнозубый». Пусть даже во сне. Лорд напуган, а значит, открыт для любого рода нечисти, которой вздумается его посетить. Хотя не мешало бы запастись едой, сигаретами, прочими полезными вещами и предупредить народ, что я ночую в Могильнике.
— Проверю дверь, — говорю я Лорду. — Если заперто, сразу вернусь. Если нет, схожу к нашим. Может, даже принесу чего-нибудь пожевать.
Лорд кивает:
— Давай. Там, снаружи — свет, будь осторожнее.
Машу ему граблей и открываю дверь в белоснежно-голубой коридор.
Ночной Могильник — как замок с привидениями. Ненавижу его синеватый свет, превращающий лица в посмертные маски. Дойдя до поворота, сворачиваю за угол. По обе стороны мое скользящее отражения ловят стеклянные дверцы шкафов. Иду быстро. Здесь негде спрятаться, но я отчего-то уверен, что это не понадобиться. И оказываюсь прав. Пост дежурной сестры освещен, как огромный аквариум, в центре которого плавает стылый лик Медузы Горгоны. Открой она глаза, мне придется окаменеть, положившись на неспособность некоторых хищников обнаружить неподвижный объект. Но Паучиха спит. Глаза закрыты, только зловеще поблескивают круглые очки. Прокрадываюсь мимо.
Входная дверь не только не заперта, она слегка приоткрыта. Меня это удивляет, но выйдя в темноту площадки перед Могильником, я вижу равномерно вспыхивающие оранжевые точки и перестаю удивлятся. Они здесь. И ждут уже давно. У них еда в рюкзаках, бутылки с водой, пледы, кофеварка и даже, наверное, посуда. Кто-то встает мне навстречу. Они успели привыкнуть к темноте, один я ничего не вижу, но, судя по тому, как уверенно передвигается этот кто-то, он, скорее всего, Слепой.
— Янус сказал, что все плохо? — то ли вопрос, то ли утверждение, у Бледного вечно не разберешь.
— Вроде того.
— Тогда пошли. — Он оборачивается к сидящим у стены. — Вставайте. Сфинкс нас проводит.
Я их провожаю. Причудливой вереницей мы проплываем мимо аквариума с подсвеченной Горгоной, мимо стеклянных шкафов и непрозрачных дверей — странные длинные тени. Самая гротескная — та, что состоит из двух — Табаки на плечах Лэри — она длиннее всех и самая лохматая. Здесь нет Черного и Курильщика, зато Македонский тащит спящего Толстого, отражение которого в дверцах шкафов больше напоминает пухлый рюкзак. Я пропускаю их вперед и иду следом, любуясь и восхищаясь. Это моя стая. Читающая мысли, ловящая все на лету. Нелепая и замечательная. Запасливая и драчливая. Я могу полностью раствориться в нежных чувствах к ним — Черного нет, и некому сбить с меня этот сентиментальный настрой. Но боже мой, до чего же нас мало! Спохватившись, что отстал, тогда как следовало бы идти впереди, показывая дорогу, я убыстряю шаг и краем глаза ловлю последнее отражение в последнем шкафу — Македонского, утаскивающего за поворот свою сопящую ношу, почти слившегося с ним Сфинкса и еще кого-то, мелькающего белыми кроссовками сразу за нами, но исчезающего, стоит мне обернуться. Мне становится совсем хорошо. Специально для этого — последнего, невидимого — я начинаю вслух читать стихи. Совершенно дурацкие, совсем такие, какие любил когда-то Волк:
Зеленый день падучей саранчи…
Предместных гор седые очертанья,
А от полей до дома — две сумы.
Две полновесных сумки стрекотанья…
ДОМ
Хламовник встретил их насмешками и хихиканьем.
— Хвост Слепого вернулся! — крикнул Пышка.
Зануда и Плакса выбили барабанную дробь на днищах дырявых кастрюль.
— Хвост Слепого! Хвост Слепого! — пропели они.
В голосах не было враждебности. Скорее удивление. Как будто месяц в лазарете вычеркнул Кузнечика из их жизни.
Волк жадно озирался по сторонам.
— И… и Сероголовый с ним, — неуверенно добавил Пышка.
Почти вся группа была в фуфайках с яркими, кричащими надписями. Кузнечик понял, что эта мода появилась в его отсутствие. Фуфайки сообщали: «Объятый пламенем!», «Моя жизнь — сплошное разочарование», «Держись подальше!» Лица над яркими надписями казались взрослее.
Спортсмен лежал на своей кровати, свесив ноги, и листал журнал. «Обстоятельствам не поддаюсь» — прочитал Кузнечик его надпись. На них с Волком он даже не взглянул. Волк опустил на пол сумки.
— Привет Белобрысый! — сказал он Спортсмену.
Зануда и Плакса сразу перестали стучать. Спортсмен мимолетно глянул поверх журнала.
— Пышка, объясни этим, что я давно Спортсмен, — сказал он.
— Он уже давно Спортсмен, а не Белобрысый, — покорно повторил Пышка.
Волк сделал удивленное лицо:
— А волосы не потемнели.
