Любовь, или Мой дом (сборник) - Метлицкая Мария
Если машинами оказывались заняты обе «арены», мы выдумывали себе другое занятие. Например, можно было играть в «ножики». Из дома приносились перочинные ножи, на земле очерчивались большие круги – у каждого это был его «город». Играющие по очереди брали нож за лезвие и бросали таким образом, чтобы, перевернувшись, он воткнулся в землю. Тут же очерчивался новый круг, небольшой, достаточный только чтобы встать в него, и делался следующий бросок, потом еще и еще, до тех пор, пока нож благополучно втыкался. В случае промаха бросать нож начинал твой противник. Так, шаг за шагом, играющие приближались к «городам» друг друга. Маленькие круги так же, пошагово, «отвоевывались». Наконец наиболее меткий и удачливый метатель подходил к вражескому «городу». Бросался нож. От того места, где нож воткнулся в землю, проводилась линия, вверх и вниз, до края круга. Большая часть земли внутри разделенного теперь «города» отходила атакующему. Постепенно куски прирезались к захваченным владениям. Если в распоряжении хозяина «города» все еще оставалась крошечная полоска, на которой он мог простоять, пока наблюдающие считали до десяти, можно было дождаться промаха и постепенно отбиться и даже победить, захватив тем же способом «город» противника. Если нет – игра заканчивалась и начиналась заново.
Другое распространенное в то время развлечение – прятки и разнообразные, все время чем-нибудь дополнявшиеся варианты игры в «войнушку». Можно было, разбившись на две «армии», примерно одинаковые по числу «солдат», просто бегать вокруг дома с пластмассовыми пистолетами, для пущего эффекта иногда снабженными так называемыми пистонами, микроскопическими зарядами какого-то взрывчатого вещества. Боек игрушечного револьвера ударял по пистону, и раздавался звучный хлопок. Иногда пистолеты заменялись «брызгалками». Это оружие делалось очень просто. Брался пластмассовый флакон, внутрь наливалась вода, в крышке проделывалось небольшое отверстие, куда чаще всего вставлялся корпус шариковой ручки, естественно, без стержня. От длины корпуса зависела дальность стрельбы. Достаточно слегка сжать флакон – и вода выстреливает через отверстие на конце пустого корпуса ручки. Пока в брызгалке расходовалась вода из-под крана, залитая во флакон заранее дома, можно было опасаться только промокнуть до нитки. Но вот эта вода заканчивалась, и брызгалка наполнялась водой из лужи. Тут уже беготня начиналась всерьез – никому не хотелось попасть под грязную струю и получить нагоняй от мамы за испачканную футболку.
Однажды в руках у всех вдруг появились пластмассовые трубки. Эти трубки тайком добывались с какого-то склада, их первоначальным назначением было предохранять упрятанные в них провода. Но мы, ничуть не хуже каких-нибудь африканских дикарей, применяли их как духовое оружие. С одного конца в трубку вставлялся бумажный конус, ты изо всей силы дул – и конус вылетал с другого конца и устремлялся к цели. Натренировавшись в стрельбе, решили было пойти дальше по пути туземных охотников и сделали себе каждый по настоящему луку, с тетивой из широкой резинки. Но эта затея быстро закончилась тем, что моему другу Леше стрела – заостренная палка – угодила в глаз. Хорошо еще не в само глазное яблоко, а рядом, в слезный мешок. Помню его страшный испуганный крик. Впрочем, все обошлось: на другой день Леша снова бегал со всеми по двору, а луки были выброшены.
Игра в «городки» в нашем дворе как-то не прижилась, другое дело – «пробки». Чтобы легче было понять суть этой забавы, в одно лето распространившейся со скоростью чумы по всем окрестным дворам и так же в одночасье исчезнувшей, нужно представить себе устройство обычной советской пробки от зубной пасты или какого-нибудь крема. Нижняя часть, то есть та сторона, которой пробка накручивалась на тюбик, обыкновенно была шире верхней. Но разница не всегда оказывалась одинаковой. Чем более широким был верх, тем выше ценилась пробка. Они делились по «старшинству» – «сопля», «фестивалька», «офицер», «королева» и множество других рангов. Наиболее ценились металлические пробки от одеколона «Москва», а также иностранные редкости. Игра происходила следующим образом. Выбирался ровный участок асфальта возле стены, из пакетов извлекались пробки, причем количество зависело от иерархии – на одну твою пробку очень высокой стоимости у противников приходилось две пробки рангом поменьше, или четыре – еще меньше, и так далее. Потом все это кидалось, как горох, об стену, отскакивало и падало. Можно было выиграть сразу, если твоя драгоценная пробка вставала на «ноги» или, еще лучше, на «голову». Если же все пробки оказывались лежащими на «боку», то следовало, наступив ногой и шаркнув изо всей силы, «закручивать» их, чтобы они «встали». Так в несколько конов приобретались и терялись целые пробочные состояния. Например, ты выходил на улицу с целым мешком «офицеров» и «фестивалек», а возвращался лишь с парочкой «соплей». Игра прекратилась после того, как родители стали повсюду обнаруживать открытые тюбики с засохшей зубной пастой, флаконы дорогого одеколона с заткнутым бумажкой горлышком и прочие последствия азарта, охватившего их отпрысков.
Почти лишенный четырехколесного транспорта, двор был идеально приспособлен для велосипедных гонок по кругу. Осколком кирпича на асфальте рисовалась стартовая, она же – финишная, черта, гонщики выстраивались в линию – и вперед, навстречу рекорду. Хорошо помню все мои велосипеды. Первым, если не считать совсем уж детского, трехколесного, была купленная в Сходне «Бабочка». Но гоняться на ней я еще не мог по возрасту. То ли дело «Школьник», зеленый, с прямой (как у взрослых!) рамой. Впрочем, «Школьник» был переходной моделью, ребенок быстро рос и пересаживался на солидный «Орленок» или на разборную «Каму», более редкую, с небольшими колесами. Я катался на «Орленке», купленном в спортивном магазине на Бутырской и доставленном оттуда домой с величайшей помпой. С него вскоре и упал – тут же, во дворе, во время гоночного заезда. Сейчас, сделав несколько шагов вправо, к арке, я стою как раз на том самом месте. Такого падения вполне можно было и не пережить. Помню, что еду первым, у меня на «хвосте» мчится какой-то дворовый приятель. Вот новый поворот. Чувствую, как догоняющий касается передним колесом своего велика заднего колеса моего «Орленка», а дальше я взлетаю. Лечу долго, кувыркаюсь чуть ли не через голову и падаю на асфальт, счастливо миновав бордюрный камень. Колени и локти у меня ободраны до крови, одежде кранты, но я жив.
А еще раньше, до школы, именно здесь меня посвятили в основы дарвиновской теории происхождения видов. Я не поверил и оскорбился: «Сами вы произошли от обезьян!» Человек, по моей логике, мог произойти только от человека.
Еще несколько шагов – и я сворачиваю в арку. Несмотря на субботний день, здесь все-таки прячутся две машины, перекрыв былую нашу футбольную площадку. Я иду прямо, но если бы свернул сразу направо, то в глубокой нише с окном, несомненно, обнаружилось бы то, для чего нишу использовали и тридцать, и пятьдесят, и семьдесят лет назад. Люди рождаются и умирают, эпохи уходят, а такие вот «общественные туалеты» никуда не деваются. Ну да, вон мутная струйка вытекла на асфальт, в жаркий-то летний день!
За аркой начинается «пятачок». По идее, так можно было бы назвать небольшую площадку, свободную от деревьев. На немецкой военной аэрофотосъемке хорошо видны и наш дом, и двор, и лужайка за домом – но тогда это еще не был «пятачок». В сорок первом сюда попала бомба, по случайности (бомбили завод «Знамя» на Бутырской) не угодившая ни в наш, ни в противоположный дом, а упавшая между ними. Взрыв высвободил подземный ключ, и огромная воронка до краев наполнилась водой. В получившемся таким неожиданным образом пруду еще в пятидесятые купались и даже ловили рыбу. Затем воронку осушили и засыпали, а сверху разбили сквер, центр которого заасфальтировали, поставили тут же скамейки вокруг маленькой клумбы – и получился «пятачок».
Если в нашем дворе растут практически одни тополя, каждый год заваливающие нас своим пухом, то «пятачок» засажен более разнообразно. Кроме уже упомянутых лиственниц, чьи кроны поднялись вровень с нашей крышей, тут произрастают пять-шесть каштанов, с которых я когда-то палкой сшибал ощетинившиеся иглами плоды с красивейшей твердой сердцевиной, особенно много кленов, несколько вязов и лип. Но главным богатством здесь прежде были плодовые деревья – груши и яблони. Под яблонями я шел с папой качаться на качелях, в пришитых к рубашке «эполетах» из дедушкиных погон, под яблонями шествовал через «пятачок» страшный Адольф Яковлевич – старик в фетровой шляпе и зеленых очках, с маленькой орденской планкой на сером костюме, с крючковатым носом. Дети его боялись, и не зря: потом я узнал, что в войну Адольф Яковлевич служил в СМЕРШе. В августе дорожки были усыпаны крошечными яблочками, красными и желтыми, очень сладкими. Этих яблонь давно уже нет, а вот груши еще остались. Минувшим летом я специально ходил сюда – проверять, плодоносят ли груши. Все оказалось в порядке. Правда, вкусить дары природы я уже не решился – слишком уж загазованным стало нынче наше Дмитровское шоссе.
