Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки
Хуана прервала молчание.
— Тут не разберешься, — поучительно сказала она, — словно спутанный моток, концов не найти.
На том разговор и кончился.
Трех братьев Тощего и Косматого не коснулось индейское остроумие Симона. Одним из них был Манью. О двух других никто больше не слыхал: их увели куда-то далеко. А Манью достался мужу Мартины, одной из дочерей Симона, звали его Матео. Об этих людях и об их любви мы еще расскажем.
И вообще мы расскажем немало историй, а Симон поможет нам.
Наверно, кое-что покажется вам странным, но ведь и сама правда иногда так причудлива и печальна, что поневоле в ней усомнишься. В этом мы, в сущности, похожи на одного беднягу, который был священником в провинции Патас. Человек он был скромный, невежественный — из тех набожных индейцев, которых епископ Риско де Чачапойас послал искоренять ересь. Их научили нескольким латинским молитвам, выстригли тонзуру и отправили по белу свету, который для них кончался в горах северного Перу.
* * *Как-то раз наш добрый священник произносил обычную проповедь о страстях господних в церкви округа Сигуас. Пылко и жалостно повествовал он о страданиях и смерти господа. И вот почти все прихожане, особенно благочестивые старухи, принялись стонать и всхлипывать, заливаясь слезами. Священник сам был не рад, что его слова так всех разбередили и, не зная, как утешить такую скорбь, в конце концов сказал:
— Не плачьте, братья!.. Столько времени прошло — кто его знает, может, все это сказка…
III. СУДЬБА МАНЬЮ
Индеец Матео Тампу, крепкий и быстрый, пришел однажды к своему тестю. Ноги его и руки были перепачканы землей.
— Тайта, мне щенок нужен.
Симон Роблес — он сидел у дверей и жевал коку — прищелкнул языком и ответил:
— Ну что ж, пойди возьми.
Матео пошел в загон и выбрал щенка из тех, что спали на куче соломы, ожидая приемных матерей.
Мы уже говорили, что там лежали и Тощий с Косматым, но они были еще слишком малы, чтобы пасти стадо.
Теща спросила Матео:
— А как Мартина?
— Хорошо.
Щенок забеспокоился и заскулил. Тогда Матео засунул его в котомку, укутал теплое трепещущее тельце, а голову оставил снаружи.
— Ну ладно, я пошел, — сказал он, управившись, и перекинул через плечо котомку с пленником.
Щенок смотрел вниз испуганными, удивленными глазами.
— Оставайся, куда спешишь, — сказал Симон.
— Подожди, перекусишь, — подхватила Хуана.
— Не могу, работа не ждет, — ответил Матео.
Он и в самом деле торопился. Матео слыл работягой, на его участке все разрасталось особенно пышно и быстро.
— Ну, пока, — сказал он на прощанье и быстро пошел домой.
Щенок смотрел и удивлялся — как велика земля. Кроме Антуки, Самбо и своих маленьких братьев (мы уже знаем, что у Ванки их отняли), он видел раньше только овец. Мир его замыкался черным плетнем овечьего загона, скрепленного длинными балками, прибитыми к прочным кольям. А теперь перед ним лежали необъятные пестрые поля. Небо у горизонта было фиолетово-синим, и казалось, что за ним бездонная пропасть. Сначала малыш чуть не заскулил, испугавшись неизвестного, но удивление победило страх, и теперь он сосредоточенно молчал, поражаясь неожиданным открытиям. Грохот потока, спускающегося с гор, оглушил его, потом он увидел сине-белый вихрь воды. Человек решительно вошел в поток, вода была ему по пояс. Очутившись на другом берегу, щенок почувствовал, что человек силен, и поверил в него. Ему стало спокойней, и он решился склонить голову к плечу великана. Он закрыл глаза и в полудреме слушал, как стучат охоты по каменистой тропе. Внезапно, от громкого шума, человек и собака подняли головы. Огромная черная птица парила над ними.
— Эй, кондор, лети-ка ты мимо! — закричал Матео.
Щенку захотелось лаять — он уже умел это делать и любил присоединять свой слабенький голосок к голосам других собак. Но сейчас его сдавили, живот прижали к шее, и, как ни жаль, приходилось молчать.
Наконец холмы и горы остались позади. Здесь уже не было бездонных оврагов и до самого горизонта простирались необъятные поля. Как велик и просторен мир!
Человек остановился, вынул щенка из котомки, опустил на землю и уселся рядом с ним. Из той же котомки он достал сверток. В нем оказался тыквенный сосуд и ароматный картофель, желтый от перца. Человек выплюнул шарик коки и принялся за еду; угостил он и своего спутника — счистил перец с картофелины и подложил к маленькому влажному носику.
— Ну как, устал? Ешь, собачка… Скоро придем. Ешь, ешь… — Потом пошутил: — Сегодня у нас картошка, а после и мяса получишь. Ох, и сладкое оно! До отвалу наешься… Вот увидишь, псина…
К счастью, щенок не понимал. Не то бы еще поверил, а потом разочаровался. Всю свою остальную жизнь он ел, если ел вообще, молотый маис или водянистую похлебку из зерен пшеницы, гороха и бобов, в которой изредка попадались картофелины.
Правда, иногда, в счастливый час, ему случалось погрызть кость. Но, как и все собаки его породы, да и сами хозяева, он ел немного и радовался тому, что было.
В вечерних сумерках Матео подошел к дому. Щенок услышал человеческие голоса и блеяние. Потом почувствовал, что его вынули из котомки и положили к чему-то мягкому, со знакомым запахом. Он снова был среди овец. Измученный, маленький, он уткнулся в мягкую шерсть и уснул.
* * *Дамиан, малыш, который каждый день приходил в загон, был его лучшим другом.
— Они прямо как братья, — сказала Мартина.
— Манью, Манью[35], — залепетал Дамиан.
Так щенка и назвали.
Они все время были вместе и вместе вышли пасти стадо, освободив Мартину. Правда, далеко от дома не отходили.
Шло время. Маленькое стадо росло. Рос и Дамиан. Манью стал сильным красивым псом. Мартина родила еще одного сына. Матео прокладывал на полях новые борозды. Все было хорошо.
* * *Однажды вечером бирюзовое небо обратилось в два лиловых сгустка, и они заслонили мир от Мартины. Так ей показалось, а на самом деле она просто долго плакала. Она плакала, пока не услышала, что плачет, и тогда сказала:
— Больше я плакать не буду.
И уселась у дверей хижины, медленно и скорбно прядя свою пряжу, слушая мягкое дыхание сына, спавшего у нее за спиной, и мурлыканье веретена, которое вращали ее усталые пальцы.
Внезапно ей показалось, что в клубке шерсти она видит лицо Матео, но, приглядевшись внимательнее, различила только бесчисленные нити, свитые в белый комок. Она протерла глаза.
Увели Матео. Как ловко правил он пегими волами! Сколько земли распахал! Дом всегда был окружен посевами, яркими, как новая юбка: фиолетовой гречихой, зеленым маисом, желтой пшеницей, бурой фасолью. Картофель рос выше, там, где похолодней.
Все бы хорошо, если б не увели Матео. Святая дева Кармильская, а может, он больше не вернется!
Вот пришел Дамиан, пригнал овец. Манью прыгал вокруг и лаял, но не так, как обычно. Он тоже что-то чуял и тоже печалился.
У Дамиана рот был перемазан соком лиловых ягод. Мартина позвала его и долго глядела ему в глаза.
— Утешенье ты мое!
Она медленно затянула ему пояс, под которым уже намечался выпуклый, как у всех индейцев, живот, и набросила на него пончо — раньше она хотела, чтобы семилетний сын обновил его на праздник.
— До чего красиво, мама! — сказал мальчик, любуясь яркими красками.
Но она не замечала его радости. Она отдала ему пончо, потому что они уже не пойдут на праздник. Матео нет, а дом, земля и скот требуют заботы. Да еще, чего доброго, на празднике ее пригласят танцевать, сплетни пойдут, а Матео, может, и вернется. Он должен вернуться. Одни возвращались, другие — нет, но Матео вернется. Если только…
В сердце оживает надежда. Женщина грезит, вглядываясь в тающую дымку. Но вечерние тени растут, она вздрагивает и бредет к очагу.
Трепещут и бьются во тьме языки пламени, а вдали загораются огоньки. Они ведут разговор сквозь плотную мглу, окутавшую холмы.
Мартина и Дамиан ужинают, слушая блеяние овец, а остатки отдают Манью, еды теперь много — ведь тыквенная плошка Матео пуста. И от этого еще яснее, что мужа нет дома: пустая плошка стоит на столе; кирка брошена у дверей, пришлось ее подобрать; нарядная белая шляпа висит на стене, и некому ее надеть; плуг отдыхает под навесом, никто теперь не коснется его рукоятки; циновка велика для одной…
Мартина думает, что сыну надо все объяснить, но не знает как и молчит. Тишина все напряженней, в глазах Дамиана — вопрос.
Вдруг оба разражаются слезами. Они плачут прерывисто и глухо, слезы связывают их, они стали ближе друг Другу.
— Твоего отца… отца твоего увели!.. — наконец говорит Мартина.
Больше она ничего не в силах сказать и застывает, не шевелится. Мальчик мало понимает и тоже молчит. «Увели!» Они гасят огонь, уходят в хижину и в темноте укладываются на шелестящую циновку.
