Мигель Делибес - Пять часов с Марио
XXIII
Блажен человек, который снискал мудрость… Потому что приобретение ее лучше серебра, и прибыли от нее больше, нежели от золота [48], — но признайся, Марио, что, если бы ты, вместо того чтобы тратить столько времени на эти идиотские книжонки, занялся бы каким-нибудь действительно полезным делом — ну, например, работал бы в банке или еще где-нибудь, — мы зажили бы совсем по-другому. Легко сказать, дружок: целые дни ты проводил в этом самом кабинете, занимался своими делами, в уборную сходить — и то тебе было некогда, ну, а для чего все это? Да очень просто: для того, чтобы мы убедились, что деревенские живут без лифта, что для полоумных надо выстроить новый сумасшедший дом, что все должны начинать с малого — ты один только и знаешь, чтó ты хотел этим сказать — и что надо взять у богатых и отдать бедным. Очень хорошо, прекрасно, и на это ты убил столько времени, как я говорю? Круглым надо быть дураком после этого, дружок мой милый, уж не спорь со мной, я от этого прямо на стену лезу, из себя выхожу, я целый день работаю не покладая рук, а ты либо сидишь себе в своем кабинете, либо куришь и болтаешь с друзьями — было на что посмотреть! — ведь у вас там дым столбом стоял — господи помилуй! — после вас приходилось два часа проветривать комнату. И я тебе говорю, что, когда ты заболел, нервы или что там еще, я просто отдохнула; благодарение богу, ты сидел дома, все было спокойно, и я была прямо счастлива! И как же ты вел себя за обедом, дорогой: слова «спасибо» от тебя не дождешься, тебе все равно, что ни подай, только скажи на милость, зачем мне было нужно ради такого мужа целое утро торчать на кухне? Ты глотал все, как индюк, даже не глядя, что ешь, горе ты мое, я уж не знаю, обжорство это или еще что, но незаметно было, чтобы еда шла тебе впрок, честное слово; я ведь помню тебя на пляже, — ты все глаза проглядел на женщин, дружок, а сам такой белый, да еще очки нацепил, смотреть на тебя противно было, ты кого угодно мог в краску вогнать, так что я, кроме шуток, запретила бы интеллигентам и близко подходить к морю — безобразное зрелище было, прямо скажем, тошнотворное! Ведь если бы ты хоть раз сказал мне: «Как вкусно!» — мне и этого было бы довольно, я была бы счастлива даже от такого пустяка, так вот нет же, но уж если тебе попадался волос или муха — скажите, пожалуйста, какой ужас! — ты сейчас же отодвигал тарелку, и конец, даже не притрагивался, подумаешь, драма! — дура я была, что столько возилась, и даже Энкарна, которая питает к тебе слабость, говорила, ты сам слышал: «Марио что картошка, что утка с яблоками — все едино», — и это сущая правда, ты хоть кого из себя выведешь, кошмар какой-то, дружок! Эти распроклятые книжки высушили все твои мозги, ни о чем другом ты и не думал, ну прямо одержимый! За обедом ли, в гостях ли — мысли твои витали невесть где, на улице ты даже не здоровался, и все тебя считают человеком несимпатичным, никто тебя и видеть-то не хочет, и это не мои выдумки. А как ты называл свои книги: — Иисусе, Мария! — что за безвкусица! — просто чушь какая-то: «Замок на песке» или еще какая-то бессмыслица в том же духе, я уж не знаю, красиво это звучит или нет, но при чем тут замки, дорогой? — ведь если вспомнить, в книге про них ни слова не сказано, а между прочим, всякому дураку ясно, что название должно соответствовать содержанию — это же анекдот! — любой может дать книге первое попавшееся название. И потом еще — большими буквами: «В ДВАДЦАТОМ ВЕКЕ ВСЕ-ТАКИ МОЖНО ЛЮБИТЬ, ХОТЯ ЭТО И ТРУДНО», — уж кому бы это говорить, только не тебе! — советы давать ты горазд, а сам после того, как мы с тобой целых три года ждали, — «Спокойной ночи, до завтра», — а падре Фандо еще толкует о деликатности! — да это просто смешно, это пренебрежение, вот что это такое, чудовищное пренебрежение, я женщина, и хорошо знаю, что говорю: для женщины в тысячу раз приятнее грубость, чем подобное унижение, это уж последнее дело, Марио. Я действительно побаивалась, не отрицаю — зачем я буду говорить неправду? — я знала, что мне предстоит пережить что-то неприятное, и Транси, и все говорили мне об этом, но я ждала чего угодно, только не этого. Деликатность! Слушать смешно, ты жуткий эгоист, вот ты кто, а сам еще распространяешься о людях, неспособных любить, потому что машины иссушили их сердца, вспомни лучше о своем велосипеде, склочник ты этакий; полюбуйтесь на этих типов, на острове или где-то там еще, понять невозможно, где они живут, и это бы еще полбеды, но похоже, что ни о чем другом они и говорить не могут, и уж веселья от них не жди, до того они скучные, мы с Вален помирали со смеху: «Все, абсолютно все персонажи Марио — это какие-то унылые личности», — а Эстер — что я буду тебе рассказывать! — всегда она витает в облаках, а на нас налетела, как фурия: «Это символы!» — ну почем она знает, что такое символы, скажите, пожалуйста! — а уж какой у нее апломб, дружок! — и слышать ничего не хочет. Любить в двадцатом веке! — кто бы другой говорил, но только не человек, который в брачную ночь поворачивается спиной и — «Спокойной ночи», — да ты должен был бы со стыда сгореть, вот что! — так некрасиво поступить со мной! — а потом еще толковал, что тебя тошнит от разврата и насилия, которые заполнили весь мир, ну, про тебя-то этого не скажешь, у тебя ведь нервы! — вам, мужчинам, так хочется придать себе весу, что вы просто не знаете, что и придумать. Ну-ка спроси у Галли Константино, знал ли он, что такое любить в двадцатом веке! Он начал этим заниматься даже раньше положенного времени, вас, мужчин, ведь никто не разберет: одни впадают в одну крайность, другие — в другую; и почем знать, чем занималась Хулия в Мадриде, это одному богу известно, — она семь лет жила там одна, да еще в доме были американские студенты, ну, конечно, не воздухом же ей питаться, но, откровенно говоря, это все-таки опасно; Вален говорит, что стоит только однажды войти во вкус, оно и понятно, ведь и у мужчин, и у женщин есть такой инстинкт, надо только не отдаваться на волю случая. Ну, а ты все свое: люди не любят друг друга, мы утратили способность любить, засело это у тебя в голове, как я говорю, а потом еще чище — статейка в американском журнале: «Отсутствие чувств в современной литературе», ведь это сто долларов, Марио, — легко сказать! — или шесть тысяч песет, не каждый день бывает такая редкостная удача, прямо золотая жила, да только кому же это под силу переварить такой талмуд? А кроме того, должна тебе сказать, что если в современной литературе чувства отсутствуют, так не болтай попусту: ведь вы же сами и творите современную литературу, она в твоих руках, подпусти туда чувства, вот и весь разговор — просто слушать смешно! — а если, как ты говоришь, роман должен быть отражением жизни, так вот тебе Максимино Конде — уж такое сильное чувство к падчерице! — ну скажи, это ведь сама жизнь, только ты — ноль внимания, ты меня даже не слушал, вот как, а я-то бежала! Вы просто сами не знаете, чего хотите, Марио, согласись, и если ты считаешь, что проявлял чувство в истории с полицейскими и заключенными, или когда ты покупал «Карлитос» у всех мадридских бродяг, или когда заботился о сумасшедших, тогда я молчу, но это называется говорить не по существу; «любовь, любовь», как ты там ни крути, а любовью называется то, что происходит между мужчиной и женщиной, дубина, и так повелось от сотворения мира. А дело все в том, лентяй ты этакий, что твое самолюбие было задето, ты ведь у нас злопамятный, ты из тех, кто затаивает обиду, и ты до сих пор не забыл историю с полицейским — вот где собака-то зарыта! — но, хоть бы ты поклялся мне на кресте, я все равно не поверю, что он тебя ударил, так и знай, да и не я одна, — ты же слышал, что сказал тебе Рамон Фильгейра, а кроме того, вполне понятно, что в таком месте и в такое время никто с тобой нежничать не будет, плохо было бы дело, если бы в полицейском участке и в комиссариате стали бы разводить церемонии с каждым мошенником, который туда попадает. Ну а ты: «Пока я молчу, но настанет время, и я заговорю», — ты так полагал, да только ни в полицейском участке, ни в предварительном заключении тебе этого, ясное дело, не позволили: они — представители закона, а ты знай помалкивай, — нравится тебе это или нет, но там ты обыкновенный преступник; и я помню, что еще в детстве не выносила, когда в парке катались на велосипедах, это ведь не они выдумали, чтобы доставить тебе неприятность. Ты разозлился, что упал с велосипеда, вот что, и на месте комиссара я поступила бы точно так же: «Мы не примем вашего заявления, пока не получим медицинского свидетельства»; всякий другой на этом бы и успокоился, а ты — ни в какую, ты ведь упрям, как пень, побежал в «Скорую помощь», поднял всех на ноги в четыре часа утра — нашел время! — да еще, по твоим словам, наткнулся на порядочного человека, и этот врачишка вбил тебе в голову, что «гематома произошла от удара кулаком», — чушь какая! — ведь Фильгейра ясно сказал: «Это от удара педалью», — поди разберись! — тут до истины не докопаешься, ну, а ты полез со своим заявлением о злоупотреблении властью — помешался ты на этом! — «Вот медицинское свидетельство!» — а если бы ты пошел к Фильгейре и прямо сказал ему: «Вы правы, Фильгейра, я погорячился», — все у нас было бы куда лучше, и ни Хосечу Прадос, ни Ойарсун не отказали бы нам в квартире, но уж таким тебя бог создал, а если бы ты собрал все необходимые бумаги и прочее, вопрос был бы решен. А кроме того, все, что говорил Фильгейра, было совершенно справедливо: «Я должен доверять моим полицейским; полицейский в это время все равно что министр внутренних дел», — дорогой ты мой Марио! — в такой ситуации полицейский — это высшая власть, и скажи, пожалуйста, что у нас творилось бы без них? — сплошной хаос. Но даже если принять на веру, что тебя ударили и что все эти россказни о пистолете — сущая правда, все равно ты должен был молчать, Марио, потому что если даже полицейский вспылил и дал тебе по морде, то не думай, что он поступил так для собственного удовольствия, вовсе нет, это для твоего же блага, ведь точно так же мы поступаем с детьми. И это совершенно очевидно, Марио, нравится нам или нет, но мы должны согласиться: страна — все равно что семья, это одно и то же, нет власти и — бац! — катастрофа. Я вечно буду благодарить бога за то, что твоему родственнику Луисито Боладо пришла в голову мысль уговорить тебя забрать заявление, и надо было видеть, как он вел себя при этом: дело ведь вполне могло обернуться против тебя, — это была неоценимая услуга с его стороны, а ты вместо благодарности понес свое: это, видите ли, тайный сговор — более подходящего слова ты не нашел, — и все против тебя — старая песня! — ты всюду видишь только врагов, безумие это, дружок; кто боится, боится не зря, как говорила бедная мама. Что за упрямство! Ты как маленький ребенок, Марио, вот кто ты; в сущности, ведь, кроме врача, все согласны были молчать об этом случае, но, сколько ни пытались тебя убедить, все без толку: раз уж ты что-то вбил себе в голову и закусил удила, никто тебя не остановит, осел ты этакий, а там — будь что будет. И кроме всего прочего, такие вещи случаются с тобой оттого, что ты неряха, а вот если бы ты был одет, как полагается, если бы ты был в отглаженных брюках и в вычищенных ботинках, а велосипед оставил бы дома, где ему и положено стоять, так, по-твоему, полицейский поднял бы на тебя руку? Нет, Марио, это не мои причуды, каждый должен одеваться соответственно своему положению в обществе: сеньор — всегда сеньор, к нему особое уважение и ему особый почет, уж как ты там ни крути, не говоря уж о том, что это вполне естественно, ну а если ты идешь по улице одетый кое-как, с поднятым воротником и в берете, то скажи на милость, чем ты отличаешься от чернорабочего, да еще если дело происходит ночью? И я не хочу сказать: так тебе и надо, — вовсе нет, ты мог упасть и в хорошем костюме, но если полицейский, да хоть полдюжины полицейских видят, что ты в шляпе, что ты прилично одет, что ты выглядишь как следует, то будь спокоен, им и в голову не придет задержать тебя, я совершенно в этом уверена, ведь они за версту увидели бы, что ты влиятельное лицо и порядочный человек. Но если ты идешь в таком виде — ведь уж хуже некуда, — что же удивительного, что тебя принимают за мелюзгу и даже дают тебе зуботычину? Нет, Марио, этого я не смогу тебе простить, проживи я хоть тысячу лет, ты ведь еще бравируешь своей неряшливостью, да к тому же куришь табак, который неизвестно откуда берешь, дружок, — он такой вонючий! — а вот, предположим, тебя задерживают, и от тебя пахнет дорогим табаком — ты, конечно, скажешь, что это глупость, — по-твоему, полицейский не извинится перед тобой? «Простите, я не понял, с кем имею дело», — я в этом уверена, тут и спорить нечего, людей встречают по одежке, это уж точно, я не раз это наблюдала, и даже в хорошем обществе, дурак ты набитый: если ты приходишь в платье от Катули, значит, ты что-то собой представляешь, и лучшие люди спрашивают: «Кто это?» — вот так! — тобой начинают интересоваться: «Эта девушка нездешняя», — а если ты выходишь из «мерседеса», так производишь еще большее впечатление; и пусть все мы из одного теста сделаны, не спорю, но, в конце-то концов, кто же из нас без греха?
