Шарль Нодье - Нодье Ш. Читайте старые книги. Книга 2
В начале XVII столетия французам было не до библиографии. У них находились дела поважнее. Французский язык, ученый и смелый у Рабле, непосредственный, изобретательный и гибкий у Маро, спокойный, красноречивый, размеренный у Монтеня, остроумный и язвительный у Ренье, стал к этому времени языком мертвым. Грозное пророчество Анри Этьенна{355} сбылось полностью: стараниями двора французский язык ”итальянизировался” и превратился, если позволительно так выразиться, в бесплотный призрак; вдохнуть в него жизнь могло лишь чудесное искусство гениев. За это сложнейшее дело взялись Паскаль и Корнель; оба с честью вышли из положения, создав произведения, которыми до сих пор восхищаются потомки. Что же до истоков и памятников ”старинного” языка, о них помнили лишь Мольер и Лафонтен; Буало проклял их{356}, а Академия высокомерно предала забвению. За образцами отбора и употребления слов она обратилась{357} к Дюверу, Коиффто и Барри; об Амио она и не вспомнила. О вкусах не спорят.
В такой ситуации библиографы не требовались; охотников читать книги Барри, Дювера и Коиффто не находилось. Пришлось библиографии искать убежища в филологии, в истории литературы, в ученой критике, да и это произошло гораздо позже, когда начал публиковать свои порой рискованные, но неизменно остроумные измышления Ламоннуа, а особенно когда обнародовал свои обширные разыскания неутомимый Бейль{358}, литератор трудолюбивый, вдумчивый и своенравный, который, желая создавать все заново, тянулся к хаосу, как другие тянутся к свету. Предшествующий период может похвастать только высокоученым Габриэлем Ноде, чей бесценный труд, известный под названием ”Маскюрат”{359}, всегда будет доставлять наслаждение библиофилам.
В XVIII столетии была если не создана, то узаконена библиографическая система Габриэля Мартена{360}, которая действует и поныне и которой, надеюсь, суждена долгая жизнь, если, конечно, в эпоху, когда все помешаны на прогрессе, вернее, на переменах и ценят лишь собственные изобретения, что-либо имеет шанс прожить долго. Не то чтобы система Мартена была строго философической в том смысле, какой приобрело это слово в наши дни, и могла поспорить с классификациями Бэкона или Лейбница, но у нее есть другие достоинства, которые заслуживают внимания, во всяком случае, с точки зрения практической. Она проста, ясна, доступна; она без большого труда охватывает бесчисленные и причудливые формы, в которые человеческая фантазия облекла свои творения, и, что самое важное, она освящена великолепными каталогами, сделавшимися классикой библиографии, — каталогами, которые вскоре станут единственными памятниками ”эпохе библиотек”, миновавшей, и притом безвозвратно.
Нынче люди покупают книги для дела, по необходимости. Книги держат в доме из приличия, из хвастовства, из прихоти, но все давно забыли, что такое библиотека. Даже правительства уже не помнят первоначального значения этого слова; под библиотекой они разумеют отапливаемое помещение, где на потребу бездельникам хранятся поучительные и развлекательные книги и откуда ученые, которым недостает денег, чтобы покупать книги, и богачи, которым недостает для этого учености, могут на время брать их домой. Изменять библиографическую систему в эпоху, когда библиография, по сути дела, живет только прошлым, — значит уподобляться тем славным мужам, которые, радея о пользе французского языка, изменили его орфографию{361} сразу после того, как, по всеобщему признанию, завершился классический период развития французской словесности. Это самая большая услуга, какую можно было оказать будущим читателям — теперь они смогут безошибочно опознавать книги, достойные прочтения. Порой я думаю, что рано или поздно наступит время, когда книгопродавцы будут отмечать в своих каталогах книги, вышедшие ”до новой орфографии”, подобно тому, как сегодня торговцы эстампами отмечают гравюры, оттиснутые ”до печатания всего тиража”. Прекрасная эпоха нашей литературы, которую завершает творчество г-на де Шатобриана, заслужила, чтобы ее четко отграничивали от всего, что пришло ей на смену. Теперь понятно, как это сделать.
Гийом Франсуа Дебюр, выпустивший в 1763 году первый во Франции серьезный труд по общей библиографии, точно следовал системе Габриэля Мартена, хотя у него достало бы и ума, и знаний на то, чтобы ее исправить — и испортить. Его ”Назидательная библиография”{362} написана человеком добросовестным, чьи просчеты — дань эпохе. Великий век, последние отзвуки которого еще слышны в творчестве Монтескье, Бюффона и Вольтера, не испытывал никакой благодарности к истинным создателям языка, на котором изъяснялся, а к литературам других народов относился с необоснованным презрением, проистекавшим не в последнюю очередь из постыдного невежества. В эпоху, когда Кальдерона считали ”ничтожным шутом”{363}, Шекспира — ”пьяным дикарем”{364}, а в ”эпических циклах”{365} (говоря современным языком) видели только ”неловкий, грубый стих тех варварских времен”, возможности библиографии были весьма ограничены. Сегодня это высокомерие, которое не пристало даже гениям, было бы особенно неуместно; впрочем, надо отдать должное нашей эпохе — мы не только не презираем наследие предков и творения чужеземцев, но, напротив, готовы впасть в противоположную крайность. Поэтому со времен Дебюра библиографическая наука развивается с необычайной быстротой и границы ее благодаря рвению исследователей расширяются с каждым днем. Ведь всякий библиофил так же жаждет пополнить перечень редких книг, как премудрый Лонуа{366} жаждал сократить перечень святых.
Не прошло и четверти века, как нашелся человек, вознамерившийся заполнить многочисленные белые пятна, которые, к сожалению, остались в любопытном сочинении Дебюра. То был Дюкло, чей ”Библиографический словарь” вышел в свет под именем Кайо{367}. Книга эта не более чем компиляция лучших каталогов XVIII столетия, сделанная без разбора и без вкуса, однако библиофилы встретили ее с радостью, поскольку Дюкло не только расположил книги по алфавиту авторов — порядок наименее разумный, но наиболее удобный из всех, — но и указал цену каждой, чем бесспорно оказал собирателям большую услугу, хотя цены эти с тех пор не раз менялись. Г-н Брюне, руководствуясь накопленным опытом, избрал тот же путь, но при этом не забыл и о столь необходимой для библиотекаря и книгопродавца классификации: расположив бесчисленные статьи своего учебника в алфавитном порядке, он, набравшись терпения и храбрости, составил великолепный систематический указатель, который останется образцом подобного рода работ. Я не стану долго распространяться об ”Учебнике книгопродавца и любителя книг” г-на Брюне, ибо есть труды, заглавие которых говорит само за себя, как есть авторы, которые добиваются успеха сами, без помощи рекламы и рецензий.
Чтобы убедиться в успехе ”Учебника”, достаточно вспомнить, что меньше чем за двенадцать лет три издания этой книги были полностью распроданы; нынче невозможно купить даже третье, последнее по времени издание — таким образом, ”Учебник” сам сделался одной из тех редких и дорогих книг, историю которых запечатлел. Могло показаться, что г-н Брюне не собирается еще раз издавать свой труд, тем более что превосходное трехтомное дополнение, вышедшее около десяти лет назад, избавляло его от необходимости затрачивать гигантские усилия на полную переработку книги; однако есть умы, исполненные великодушного упорства; они не знают покоя до тех пор, пока в той области, которую они избрали предметом своих занятий, остаются белые пятна. К этой бесстрашной и неутомимой плеяде ученых, которая, казалось, угасла вместе с последними монахами бенедиктинского ордена, и принадлежит г-н Брюне.
Итак, сегодня, когда я пишу эти строки, четвертое, последнее издание{368} ”Учебника” дошло до шестой части и близится к завершению; причем не подумайте, что перед нами — одно из тех переизданий, где лентяй издатель, устав от работы с одними и теми же именами и названиями, изменяет лишь дату на титульном листе. Четвертое издание ”Учебника” г-на Брюне гораздо справедливее было бы считать совершенно новой книгой — так терпеливо и тщательно выверил автор ее содержание вплоть до мельчайших подробностей. Не говоря уже об объемистом дополнении под названием ”Новые разыскания”, которое автор существенно расширил, исправил и ”растворил” в новом издании, во всей книге почти не осталось страниц, где не прибавилось каких-нибудь любопытных и забавных деталей и где библиофилов не ждет новая пища для размышлений, новый предмет для разысканий; в особенности это касается раздела, посвященного старым французским прозаикам и поэтам, пользующимся нынче всеобщей любовью. Более развернутыми стали также критические и филологические примечания, и я не побоюсь сказать, что в целом они составляют весьма занятный курс истории литературы, который стоит иных многотомных исследований.
