Джордж Дюморье - Трильби
Да, Трэй, я стану бесчестным — ради нее. Мне придется преклонить колени рядом с ней, если мне посчастливится, а затем проделывать это ежедневно утром и вечером, да и в воскресный день тоже! Чего я только не сделаю для этой девушки, единственной, которая поверила в меня? Я буду уважать и эту веру и сделаю все, чтобы ее оправдать. Эта милость, дарованная мне на земле, слишком драгоценна, чтобы играть ею…
Вот все, что касается Алисы, Трэй, твоей милой госпожи — и моей.
Но у Алисы есть еще отец, а это совсем другой коленкор, как говорят французы.
Следует ли из любых соображений притворяться перед другим человеком — даже если это священник и, возможно, ваш будущий тесть? Вопрос этот — дело вашей совести!
Если я попрошу у него руки его дочери, как мне хочется, — а он спросит меня о моих религиозных убеждениях, как он не преминет сделать, что мне сказать ему? Правду?!
(Тут я должен с огорчением признаться, что скрытный Билли открылся во всем своему четвероногому другу и обнажил перед ним одну из самых непривлекательных сторон своей многосторонней натуры: мрачный современный скептицизм, свой личный печальный вклад в болезнь века.)
— Что тогда ответит он мне? Отнесется ли снисходительно к робкому, благонамеренному, бесприютному художнику, как я, которому предоставлен один-единственный выбор между Дарвином и римским папой и который давно его сделал — раз и навсегда — даже раньше, чем услышал имя Дарвина.
К тому же, что мне до его снисхождения? Мне это безразлично. Священники занимают меня столь же мало, как и его — художники.
Но что подумает он о человеке, который говорит: «Послушайте, бог, в которого вы верите, не мой бог и никогда им не будет, но я люблю вашу дочь, она любит меня, и лишь один я могу сделать ее счастливой!»
Он не святой пророк, он сам из плоти и крови, хоть и священник, и любит свою дочь не меньше, чем Шейлок любил свою.
Скажи мне, Трэй, ты ведь живешь в их семье, — кто может предугадать мысли обыкновенного, заурядного священника, который столкнулся с такой проблемой?
Может ли он, смеет ли так же просто и прямо подходить к вопросу, как и все остальные люди, если он отгородился от жизни всякого рода предрассудками?
Ведь, несмотря на свою профессию священнослужителя, он так же хитер, тщеславен, своекорыстен, честолюбив, лицемерен, как я или ты, Трэй, — и не меньше нашего печется о земных благах.
Он считается джентльменом, — это одно из преимуществ его профессии, — а возможно, мы с тобой не являемся таковыми, ибо ведем себя иначе, чем он и его присные. Может быть, он священником для того и стал, чтобы считаться джентльменом. Это, пожалуй, такой же путь, как и всякий иной к этому званию; во всяком случае, гораздо безопаснее, дешевле и ничем не хуже, чем, например, взять патент на чин офицера, путь, доступный сыновьям самых преуспевающих мясников, булочников и торговцев подсвечниками.
Еще в детстве он связал себя накрепко с определенными верованиями. Ему платят за то, что он привержен к ним, проповедует и проводит их в жизнь и везде и всегда, при всех обстоятельствах, не отступает от них перед лицом окружающих — он не отступится от них даже для самых близких и дорогих, даже для жены, разделяющей с ним ложе.
Эти верования — его хлеб насущный, человеку не приходится ссориться с тем, что его кормит. Но священник обязан ссориться с тем, кто не разделяет тех верований, которые он проповедует.
Однако вполне естественно, что несколько лет размышлений, чтение книг и жизненный опыт могут пошатнуть его веру (как если бы он был не священник, а… скажем, лудильщик, портной, солдат, матрос, аптекарь, пахарь, рядовой человек) и открыть ему глаза на некоторые стороны религии, подчас наивные и очень жестокие, а иногда совершенно безнравственные.
Скверно и в высшей степени безнравственно верить, или притворяться верующим, или заставлять верить других в то, что невидимая нам, необозримая и невообразимая Необъятность, частью и созданием которой являемся мы, этот источник вечной, несокрушимой и беспредельной жизни, создан каким-то злым, прославляемым и требующим прославления великаном-людоедом в человеческом обличии, наделенным человеческими страстями и бесчеловечной ненавистью, который внезапно — из прихоти — в один прекрасный день вылепил нас из ничего, и так плохо, что мы на следующий же день стали разваливаться, а он тут же бросил нас на произвол судьбы и проклял от рождения до скончания веков! Ха-ха! И предоставил нам самим выпутываться из этого скверного положения, пальцем не пошевельнув, чтобы нам помочь!
Милосердный отец, как же! О, по сравнению с ним Князь Тьмы был просто ангелом (и притом джентльменом).
Подумай только, Трэй, на всем следы его пальцев, его незримое око и ухо у каждой замочной скважины, даже у двери кладовой! А все для того, чтобы подсмотреть, и подслушать, и выяснить, достаточно ли громки наши восхваления, достаточно ли низко мы стелемся и достаточно ли жестоко морим себя постом во имя его, мы, бедные, покинутые богом червяки!
А если мы капризны и непослушны, нас ждут вечные муки, такие злодейские пытки, которым мы сами ни на минуту не подвергли бы самого закоренелого преступника!
Но если мы послушны и выполняем все, что от нас требуется, нам уготовано вечное блаженство — такое праздное, бездарное и скучное, что мы не выдержали бы и недели, если бы не мысль о перспективе еще более ужасной, той, которой подвергся бедняга грешник — наш ближний, поджариваемый на вечном огне и с воем вымаливающий каплю воды, которую он все равно не получит.
Вечные муки или вечное бесславное прозябание — середины нет!
Не правда ли, нелепо и грустно? При мысли об этом невольно хихикаешь сквозь слезы. И не смертный ли это грех и стыд верить в такие вещи, обучать им, проповедовать их и получать за это деньги! Хорошенькое наследство получаем мы из рода в род!
Поразительно плохими художниками были сначала бедные, старые, впавшие в слабоумие иудеи, а затем все последующие священники, фанатики и монахи — ревнители мрачной религиозной эпохи! Они совсем не умели рисовать: ни перспективы, ни структуры, ни светотени. И какую удручающе бездарную картину они изготовили в недрах своего безмерного невежества, для того чтобы удержать нас подальше от всех запретных плодов, к которым нас влечет, ибо мы так созданы! И кем же? Нашим создателем, насколько мне известно. (Кстати, он создал также и сам запретный плод, сделав его чрезвычайно вкусным и поместив так близко от нас с тобой, что мы можем видеть его, слышать его запах, касаться рукой, Трэй, и иногда даже, увы, схватить!)
Но преподнесенная нам религия не возымела должного успеха! Только очень глупые маленькие пичужки испугались и заботятся о своем хорошем поведении, а непослушные смеются, перемигиваются, дергают это пугало за седую бороду, когда никто не видит, и вьют себе гнезда из той соломы, которой оно набито (особенно дерзкие птички в черном), выхватывают у него из-под носа все, что им заблагорассудится, и преуспевают. А добрые птахи улетают далеко, может быть, они когда-нибудь найдут себе приют в какой-нибудь счастливой разумной стране, где создатель совсем не похож на нашего. Кто знает?
Я принадлежу к добрым птахам, Трэй, во всяком случае надеюсь, что это так. Во мне живет творческое начало, независимо от того, хочу я этого или нет. Я люблю его в себе — и ничего не могу с этим поделать — самой преданной и мужественной любовью из всех, любовью совершенной, ибо она беззлобна, бескорыстна, бесстрашна. Я сам создатель моего творческого «я», так же как и оно — мой создатель, ибо мое представление о нем никем мне не навязано!
Оно живет и в тебе, Трэй, и в тебе подобных, Да, мой добрый пес, собаки — лучшие в мире звери, я вижу это по твоим глазам…
Ах, отче наш, бог добрых людей! О, если бы мы только были уверены, что он добрый, Трэй! На какие муки мы бы ни пошли, ты и я, со счастливой улыбкой и благодарным сердцем — во имя любви к такому отцу! Как мало дорожили бы мы земными радостями!
Ну, а бедный священник?
Что же, ему ничего не остается, как волей-неволей продолжать верить или притворяться, что он верит всему тому, чему его учили, иначе — прощай, хлеб насущный для жены и детей, продвижение по службе и, возможно, дворянство (которое, кстати, мало беспокоило самого господа бога, но весьма заботило его приверженцев), а может быть, даже сан архиепископа кентерберийского — самая вершина церковной карьеры, жезл маршала, спрятанный в кармане рясы каждого священника.
Какое это искушение! А ведь все мы люди, все мы человеки!
Предположим, он честный и верующий человек, но в таком случае он верит тому, чему по существу может верить лишь неразумное дитя! Кстати, ему очень умно рекомендуется быть таковым в некоторых отношениях. «Будьте как дети!» В свою очередь он учит этому нас, но сам так редко уподобляется малому дитяти… Отвлекают своекорыстные интересы, дела ближних, мирские заботы, искушения плоти и дьявол! Очень умно!..
