Ганс Андерсен - Всего лишь скрипач
И действительно, Наоми иной раз задавала вопросы, которые привели бы в смущение и более мудрого священника, чем он. Ее мысли развивались, лишенные чьего-либо руководства, и порой давали дерзкие, чересчур дерзкие побеги. Никто ей был не указ, и она любила вступать в дискуссию со своим наставником и побеждать его, что случалось довольно часто. Ее интересовало, чему учил свой народ Магомет и в чем заключается мудрость браминов, живущих на берегах Ганга. «Надо знать все, чтобы выбрать лучшее, — говорила она. — Больных и расслабленных держат на диете, но я здорова и сильна и хочу перепробовать все кушанья».
На такие речи господин Патерманн отвечал поклоном, а про себя думал: «Если кому-нибудь и суждено гореть в геенне огненной, так это ей». И обо всех недостатках Наоми докладывал старой графине, а та, в свою очередь, передавала это сыну. Гувернантка, которая совсем не подходила для того, чтобы руководить развитием Наоми, перешла на службу к графине в качестве лектрисы, сиделки и собеседницы. То, что ангел Господень предрек Агари о сыне, которого она родит, казалось, относилось к Наоми в точности так же, как к Измаилу: «Он будет между людьми, как дикий осел; руки его на всех, и руки всех на него»[33]. К последним относились графиня, пастор и гувернантка. «Я знаю, — говорила Наоми, — что, когда пар поднимается с болот, могут собраться темные тучи. Но мне нравится гроза, особенно если я сама ее вызвала. Мне смешно, что эти люди хотят распоряжаться мною. Только графа я признаю своим господином и повелителем. Ну а если эти людишки захотят сыграть роль злого Амана, у меня хватит смелости преподнести им сюрприз, как у Эсфири, причем тогда, когда они меньше всего будут этого ожидать. Я знаю, что рука более могущественная, чем рука белокурого Людвига, водила пером, когда в паспорт этого нытика из Оденсе было внесено описание моей внешности». И она читала и перечитывала страницы о богатых стадах Авраама, о победах Давида и великолепии Соломона.
На римском Форуме есть руины языческого храма, внутри которого, между высоких мраморных колонн, построена христианская церковь; древнее и новое сплетаются, но глаз зрителя дольше задерживается на древних развалинах; точно так же мысли Наоми, когда она рассматривала две переплетающиеся религии, христианскую и иудейскую, больше задерживались на последней. В то время как обычно юношеская фантазия преобразует каждый миф в действительность, Наоми выказывала склонность видеть в истории собрание легенд. У нее создалось мировоззрение, похожее на то, что в наши дни в какой-то мере получило распространение в Германии, — своего рода религиозное свободомыслие. Впрочем, если точнее определить, кем, в сущности, она была в период конфирмации, то скорее последовательницей иудаизма, нежели христианкой. Извергающий громы и молнии беспощадный судия Иегова был ей ближе, чем кроткий дух, к которому мы можем воззвать «Авва, Отче!». Прочитанное в Ветхом Завете связывалось для нее с воспоминаниями детства, и она все чаще думала о Юле, о своем последнем разговоре с ним.
Когда Наоми в первый раз прошла мимо его могилы, на этом месте паслась корова вдовы арендатора. Девушка заглянула за кладбищенскую ограду и улыбнулась.
«Какая разница, по какую сторону лежать? И тут и там его сожрут черви. Библия пророчит воскресение из мертвых, а эта книга, как мне говорят, есть слово Божие; но там же сказано: «Редеет облако, и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет»[34]. Раз так написано в Библии, значит, и это истина. Я должна верить ей, как и той, другой. В Библии сказано, что бессмертия не существует. Самое совершенное творение Иеговы рассыплется в прах, перестанет существовать еще скорее, чем статуя, созданная человеком из праха; все творения Божии, все светила распадутся, пусть для этого потребуются миллионы лет, но в конце концов они распадутся; в одиночестве будет витать Иегова над руинами своего творения, над хаосом, как витал он в одиночестве до сотворения мира. «Редеет облако, и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет», — говорит мне Библия. И еще: «Дни мои бегут скорее челнока, и кончаются без надежды»[35]. Значит, живи, не откладывая! Радуйся, пока можешь, а потом умри мгновенной смертью!»
В следующее воскресенье церковь была разукрашена гирляндами еловых веток, перед алтарем горели пурпурные свечи, а по полу шуршали атласные шлейфы. Наоми стояла первой в череде конфирмующихся, ведь она сделала самые большие успехи. Никто не мог сравниться с ней в точности ответов, никто не доказал так убедительно, что усвоил христианские догматы.
Карета отъехала от церкви; колеса прошлись по могиле Юля.
«Сегодня я присягнула христианскому знамени, — задумчиво сказала себе Наоми. — Для этого меня воспитали, меня кормили и поили, чтобы потом я стала одной из них. Я знаю, перебежчиков карают. Не важно, служишь ты в пехоте или в кавалерии, но служить ты должен только одному королю. О Господи, такова и моя судьба в этом мире!»
И слезы блеснули между ее черных ресниц.
Слуга позвал ее на праздничную трапезу. Господин Патерманн вел к столу старую графиню. Наоми была в атласном платье с розовым бутоном, приколотым как раз в том месте, где бешено колотилось сердце.
XI
Эти образы и вещи
То смешны, а то зловещи.
Приходите посмотреть
На их круговерть.
Ф. РюккертПодобно тому как бедные женщины для удобства всегда оставляют на веретене ниточку старой пряжи, чтобы привязать к ней новую, простой народ в своих письмах тоже начинает со старой традиционной формулы: дескать, я пребываю во здравии и благополучии, чего и тебе желаю; при этом зачастую дальнейшее содержание письма полностью противоречит сказанному. Так было и с ответом честного Петера Вика на послание Кристиана: за традиционным вступлением следовало:
«Какая муха тебя укусила, что ты чуть ли не напрочь ума решился? Ты не с того начал: пока еще у тебя на борту нет никакого груза, а ты уже распустил все паруса. Смотри, не растеряй и той капельки познаний, которая уже накопилась у тебя в голове. Впрочем, остаюсь до самой смерти твоим преданным другом.
Петер Вик, владелец и капитан шхуны «Люция».
Рука друга бьет больнее, нежели вражеская; к тому же Петер Вик был отчасти прав. Кристиан не мог этого отрицать и потому хоть и огорчился, но не был оскорблен, как тогда, когда Наоми покинула его, рассерженная, что он не бросился слепо выполнять ее сумасбродные планы. В нем проснулось чувство собственного достоинства, и он горько сожалел, что не швырнул ей назад ее деньги. Теперь в голове у него вертелись сотни колкостей, которые он мог бы ей при этом сказать. Но получилось так, что на следующее утро он увидел вместо своего дома груду дымящихся развалин, мать, всеми покинутая, горько сетовала, и он отдал ей половину этих денег, надеясь потом возместить их при счастливом случае или собственным трудом; это был мгновенный порыв. Хочешь потерять друга — возьми у него в долг. Кристиан доказывал на собственном примере истинность этих слов, нарочно вызывая в памяти те случаи, когда Наоми вела себя с ним холодно и резко. «Я не люблю ее больше! — говорил он себе. — Ну да, она красива, но что еще в ней хорошего?» И все же он постоянно думал о ней, вспоминал, как она сидела у его постели, как протянула ему руку и как он сам однажды поцеловал ее в щеку. Это был чудесный сон. Половину денег Наоми он отдал матери — это тяготило его, как оковы, и тяготило вдвойне, потому что деньги совсем не сделали мать счастливее.
Сейчас она жила со своим младенцем в бедной комнатушке арендатора. Богатая мужнина родня никогда не жаловала ее, а теперь и вовсе не желала признавать. Ребенка родичи хотели взять к себе, но Мария не отдавала его и, осмелев от отчаяния, наговорила им резких слов. Нильс присутствовал при ссоре.
— Ты можешь вернуться к своему портному, — сказал он. — Он получил от нас сотню ригсдалеров.
— И даже больше, — отвечала Мария. — Но за них он заплатил своей жизнью.
— Нет, он был не дурак, чтобы лезть в самое пекло, — возразил Нильс. — Не думай, что он погиб, я видел его ровно год назад. Как-то вечером он явился к нам в усадьбу, и отец дал ему ассигнацию не то в сотню, не то в полсотни ригсдалеров с условием, что он покинет страну. Так что не хнычь, ты еще можешь заполучить своего муженька.
— О Господи, что ты такое говоришь, Нильс? — спросила Мария, прижимая к груди руки.
— Я говорю, что ты не смеешь бранить мою семью за то, что она не хочет тебя содержать. Ты ничего не принесла в дом, и мы ничего тебе не должны. Твой первый муж жив, вот и ступай к нему, скатертью дорога!
У Марии от его слов сжалось сердце.
— Ты — злобный звереныш, — сказала она. — Все это ложь!
И она залилась слезами.
