Джеймс Джойс - Дублинцы
– Тедди постоянно делает необыкновенные открытия, – с дружеской насмешкой сказал мистер Браун, обращаясь ко всему столу.
– А почему бы у него не быть хорошему голосу? – резко спросил Фредди Мэлинз. – Потому, что он чернокожий?
Никто не ответил, и Мэри Джейн снова перевела разговор на классическую оперу. Одна из ее учениц достала ей контрамарку на «Миньон»[116]. Прекрасное было исполнение, но она не могла не вспомнить о бедной Джорджине Бернс. Мистер Браун ударился в воспоминания – о старых итальянских труппах, когда-то приезжавших в Дублин, о Тьетьенс, об Ильме де Мурзка, о Кампанини, о великом Требелли, Джульини, Равелли, Арамбуро. Да, в те дни, сказал он, в Дублине можно было услышать настоящее пение. Он рассказал также о том, как в старом Королевском театре[117] галерка каждый вечер бывала битком набита, как однажды итальянский тенор пять раз бисировал арию «Пусть, как солдат, я умру»[118] и всякий раз брал верхнее «до»; как иной раз ребята с галерки выпрягали лошадей из экипажа какой-нибудь примадонны и сами везли ее по улице до отеля. Почему теперь не ставят знаменитых старых опер – «Динору», «Лукрецию Борджиа»[119]? Да потому, что нет таких голосов, чтобы могли в них петь. Вот почему.
– Ну, – сказал мистер Бартелл д'Арси, – думаю, что и сейчас есть певцы не хуже, чем тогда.
– Где они? – вызывающе спросил мистер Браун.
– В Лондоне, в Париже, в Милане, – с жаром ответил мистер Бартелл д'Арси. – Карузо, например, наверно, не хуже, а пожалуй и лучше тех, кого вы называли.
– Может быть, – сказал мистер Браун, – но сильно сомневаюсь.
– Ах, я бы все отдала, только бы послушать Карузо, – сказала Мэри Джейн.
– Для меня, – сказала тетя Кэт, обгладывавшая косточку, – существовал только один тенор, который очень мне нравился. Но вы, наверно, о нем и не слышали.
– Кто же это, мисс Моркан? – вежливо спросил мистер Бартелл д'Арси.
– Паркинсон, – сказала тетя Кэт. – Я его слышала, когда он был в самом расцвете, и скажу вам, такого чистого тенора не бывало еще ни у одного мужчины.
– Странно, – сказал мистер Бартелл д'Арси, – я никогда о нем не слышал.
– Нет, нет, мисс Моркан права, – сказал мистер Браун. – Я припоминаю, я слышал о старике Паркинсоне, но сам он – это уж не на моей памяти.
– Прекрасный, чистый, нежный и мягкий, настоящий английский тенор, – восторженно сказала тетя Кэт.
Габриел доел жаркое, и на стол поставили огромный пудинг. Опять застучали вилки и ложки. Жена Габриела раскладывала пудинг по тарелкам и передавала их дальше. На полпути их задерживала Мэри Джейн и подбавляла малинового или апельсинового желе или бланманже и мармеладу. Пудинг готовила тетя Джулия, и теперь на нее со всех сторон сыпались похвалы. Сама она находила, что он недостаточно румяный.
– Ну, мисс Моркан, – сказал мистер Браун, – в таком случае я как раз в вашем вкусе; я, слава богу, достаточно румяный.
Все мужчины, кроме Габриела, съели немного пудинга, чтобы сделать приятное тете Джулии, Габриел никогда не ел сладкого, поэтому для него оставили сельдерей. Фредди Мэлинз тоже взял стебелек сельдерея и ел его с пудингом. Он слышал, что сельдерей очень полезен при малокровии, а он как раз сейчас лечился от малокровия. Миссис Мэлинз, за все время ужина не проронившая ни слова, сказала, что ее сын думает через неделю-другую уехать на гору Меллерей[120]. Тогда все заговорили о горе Меллерей, о том, какой там живительный воздух и какие гостеприимные монахи – никогда не спрашивают платы с посетителей.
– Вы хотите сказать, – недоверчиво спросил мистер Браун, – что можно туда поехать и жить, словно в гостинице, и кататься как сыр в масле, а потом уехать и ничего не заплатить?
– Конечно, почти все что-нибудь жертвуют на монастырь, когда уезжают, – сказала Мэри Джейн.
– Право, недурно бы, чтобы и у протестантов были такие учреждения, – простодушно сказал мистер Браун.
Он очень удивился, узнав, что монахи никогда не разговаривают, встают в два часа ночи и спят в гробах. Он спросил, зачем они это делают.
– Таков устав ордена, – твердо сказала тетя Кэт.
– Ну, да, – сказал мистер Браун, – но зачем?
Тетя Кэт повторила, что таков устав, вот и все. Мистер Браун продолжал недоумевать. Фредди Мэлинз объяснил ему, как умел, что монахи делают это во искупление грехов, совершенных всеми грешниками на земле. Объяснение было, по-видимому, не совсем ясным, потому что мистер Браун ухмыльнулся и сказал:
– Очень интересная мысль, но только почему все-таки гроб для этого удобней, чем пружинный матрац?
– Гроб, – сказала Мэри Джейн, – должен напоминать им о смертном часе.
По мере того как разговор становился все мрачней, за столом водворялось молчание, и в тишине стало слышно, как миссис Мэлинз невнятным шепотом говорила своему соседу:
– Очень почтенные люди, эти монахи, очень благочестивые.
Теперь по столу передавали изюм и миндаль, инжир, яблоки и апельсины, шоколад и конфеты, и тетя Джулия предлагала всем портвейна или хереса. Мистер Бартелл д'Арси сперва отказался и от того, и от другого, но один из его соседей подтолкнул его локтем и что-то шепнул ему, после чего он разрешил наполнить свой стакан. По мере того как наполнялись стаканы, разговор смолкал. Настала тишина, нарушаемая только бульканьем вина и скрипом стульев. Все три мисс Моркан смотрели на скатерть. Кто-то кашлянул, и затем кто-то из мужчин легонько постучал по столу, призывая к молчанию. Молчание воцарилось, Габриел отодвинул свой стул и встал.
Тотчас в знак одобрения стук стал громче, но потом мгновенно стих. Габриел всеми своими десятью дрожащими пальцами оперся о стол и нервно улыбнулся присутствующим. Взгляд его встретил ряд обращенных к нему лиц, и он перевел глаза на люстру. В гостиной рояль играл вальс, и Габриел, казалось, слышал шелест юбок, задевавших о дверь. На набережной под окнами, может быть, стояли люди, смотрели на освещенные окна и прислушивались к звукам вальса. Там воздух был чист. Подальше раскинулся парк, и на деревьях лежал снег. Памятник Веллингтону был в блестящей снежной шапке; снег кружился, летя на запад над белым пространством Пятнадцати Акров[121].
Он начал:
– Леди и джентльмены! Сегодня, как и в прошлые годы, на мою долю выпала задача, сама по себе очень приятная, но, боюсь, слишком трудная для меня, при моих слабых ораторских способностях.
– Что вы, что вы, – сказал мистер Браун.
– Как бы то ни было, прошу вас, не приписывайте недостатки моей речи недостатку усердия с моей стороны и уделите несколько минут внимания моей попытке облечь в слова то, что я чувствую.
Леди и джентльмены, не в первый раз мы собираемся под этой гостеприимной кровлей, вокруг этого гостеприимного стола. Не в первый раз мы становимся объектами или, быть может, лучше сказать – жертвами гостеприимства неких известных нам особ.
Он описал рукой круг в воздухе и сделал паузу. Кто засмеялся, кто улыбнулся тете Кэт, тете Джулии и Мэри Джейн которые покраснели от удовольствия. Габриел продолжал смелее:
– С каждым годом я все больше чувствую, что среди традиций нашей страны нет традиции более почетной и более достойной сохранения, чем традиция гостеприимства. Из всех стран Европы – а мне пришлось побывать во многих – одна лишь наша родина поддерживает эту традицию. Мне возразят, пожалуй, что у нас это скорее слабость, чем достоинство, которым можно было бы хвалиться. Но даже если так, это, на мой взгляд, благородная слабость, и я надеюсь, что она еще долго удержится в нашей стране. В одном, по крайней мере, я уверен: пока под этой кровлей будут жить три упомянутые мной особы – а я от всего сердца желаю им жить еще многие годы, – до тех пор не умрет среди нас традиция радушного, сердечного, учтивого ирландского гостеприимства, традиция, которую нам передали наши отцы и которую мы должны передать нашим детям.
За столом поднялся одобрительный ропот. Габриел вдруг вспомнил, что мисс Айворз нет среди гостей и что она ушла крайне неучтиво; и он продолжал уверенным голосом:
– Леди и джентльмены!
Растет новое поколение, воодушевляемое новыми идеями и исповедующее новые принципы. Это серьезное, полное энтузиазма поколение, и, даже если эти новые идеи ошибочны, а силы расходуются впустую, порывы их, на мой взгляд, искренни. Но мы живем в скептическую и, если позволено мне будет так выразиться, разъедаемую мыслью эпоху, и я начинаю иногда бояться, что этому образованному и сверхобразованному поколению не хватает, быть может, доброты, гостеприимства, благодушия, которые отличали людей в старые дни. Прислушиваясь сегодня к именам великих певцов прошлого, я думал о том, что мы, надо сознаться, живем в менее щедрую эпоху. Те дни можно без преувеличения назвать щедрыми днями, и если они теперь ушли от нас без возврата, то будем надеяться, по крайней мере, что в таких собраниях, как сегодня, мы всегда будем вспоминать о них с гордостью и любовью, будем хранить в сердцах наших память о великих умерших, чьи имена и чью славу мир не скоро забудет.
