Сомерсет Моэм - Пироги и пиво, или Скелет в шкафу
Мне попались фотографии Рози, снятые тем актером – Гарри Ретфордом, а потом снимок с его портрета, который написал Лайонел Хильер. У меня сжалось сердце. Вот такой я ее помнил лучше всего. Несмотря на старомодное платье, она казалась живой, трепетала от наполнявшей ее страсти и как будто была готова уступить любовному натиску.
– Похоже, что она была девица в теле, – заметил Рой.
– Да, если такие молочницы в вашем вкусе, – ответила миссис Дриффилд. – Мне она всегда напоминала белую негритянку.
Именно так ее любила называть миссис Бартон Траффорд – толстые губы и широкий нос Рози, к сожалению, придавали этой характеристике некоторое правдоподобие. Но они не знали, какие серебристо-золотые были у нее волосы и какая золотисто-серебряная кожа; они не знали и ее чарующей улыбки.
– Ничуть она не была похожа на белую негритянку, – возразил я. – Она была непорочна, как заря. Она была похожа на Гебу. Она была как чайная роза.
Миссис Дриффилд улыбнулась и многозначительно переглянулась с Роем.
– Миссис Бартон Траффорд мне много о ней рассказывала. Я не хочу злословить, но боюсь, что мне она представляется не такой уж хорошей женщиной.
– Вот тут вы и ошибаетесь, – ответил я. – Она была очень хорошей женщиной. Я никогда не видел ее в плохом настроении. Достаточно было сказать ей, что вы чего-то хотите, как она готова была вам это отдать. Я никогда не слышал, чтобы она о ком-нибудь плохо отозвалась. У нее было золотое сердце.
– Она была ужасная неряха: дома всегда беспорядок, стулья такие пыльные, что страшно садиться, а в углы лучше не заглядывать. И сама она была такая же. Никогда не могла аккуратно надеть платье, вечно сбоку на два дюйма выглядывала нижняя юбка.
– Она не придавала таким вещам большого значения. Они не делали ее менее красивой. И она была столь же добра, как и красива.
Рой расхохотался, а миссис Дриффилд поднесла руку ко рту, чтобы скрыть улыбку.
– О, мистер Эшенден, вы уж слишком. В конце концов, будем называть вещи своими именами – ведь она была нимфоманкой.
– По-моему, это очень глупое слово, – сказал я.
– Ну хорошо, скажем иначе – вряд ли она была такая уж хорошая женщина, если могла так поступать с бедным Эдуардом. Конечно, все вышло к лучшему: если бы она не сбежала от него, ему пришлось бы нести крест до конца своих дней, и с этим бременем он никогда не достиг бы такого положения. Но факт остается фактом: она изменяла ему на каждом шагу. Я слышала, что это было совершенно распутное создание.
– Вы не понимаете, – сказал я. – Она была очень простая женщина. У нее были здоровые и непосредственные инстинкты. Она любила делать людей счастливыми. Она любила любовь.
– Вы называете это любовью?
– Ну хорошо, акт любви. Она была страстной по натуре. Если ей кто-то нравился, для нее было вполне естественно спать с ним. Она об этом даже не задумывалась. Это был не порок и не распущенность – это была ее природа. Она отдавалась так же естественно, как солнце излучает тепло, а цветы – аромат. Это не сказывалось на ее характере: она оставалась искренней, неиспорченной и бесхитростной.
У миссис Дриффилд был такой вид, будто она проглотила ложку касторки и теперь, пытаясь избавиться от ее вкуса, сосет лимон.
– Я этого не понимаю, – сказала она. – Но должна признаться, я никогда не понимала, что Эдуард в ней находил.
– А он знал, что она путается с кем попало? – спросил Рой.
– Уверена, что не знал, – быстро ответила она.
– Вы считаете его большим дураком, чем я, миссис Дриффилд, – сказал я.
– Тогда почему он с этим мирился?
– Думаю, что это я могу объяснить. Видите ли, она была не из таких женщин, которые внушают к себе любовь. Только привязанность. Ее было глупо ревновать. Она была как чистый глубокий родник на лесной поляне – в него божественно приятно окунуться, но он не становится менее прохладным и прозрачным от того, что до вас в нем купались и бродяга, и цыган, и лесник.
Рой снова засмеялся, и на этот раз миссис Дриффилд не скрывала натянутой улыбки.
– Вы очень комичны в таком лирическом настроении, – сказал Рой.
Я подавил вздох. Я заметил, что люди обычно смеются надо мной как раз тогда, когда я серьезнее всего, и в самом деле, перечитывая через некоторое время отрывки, написанные мной от всего сердца, я сам испытываю побуждение смеяться над собой. Наверное, в откровенном чувстве есть что-то нелепое, хотя я не могу себе представить, почему это так, если только сам человек, эфемерный обитатель крохотной планетки, со всеми его горестями и стремлениями, не есть всего лишь шутка вечного разума.
Я видел, что миссис Дриффилд хочет меня о чем-то спросить, и это повергает ее в некоторое замешательство.
– А как вы думаете, принял бы он ее, если бы она захотела вернуться?
– Вы знали его лучше, чем я. По-моему, нет. Я думаю, что, испытав какое-то чувство, он терял интерес к человеку, это чувство вызвавшему. Я бы сказал, что бурные порывы эмоций странно сочетались у него с крайней бессердечностью.
– Не понимаю, как вы можете так говорить, – вскричал Рой. – Это был добрейший человек из всех, кого я знал!
Миссис Дриффилд посмотрела мне в глаза и потупила взгляд.
– А интересно, что случилось с ней после того, как она уехала в Америку, – сказал Рой.
– По-моему, она вышла замуж за Кемпа, – сказала миссис Дриффилд. – Я слышала, что они жили под другой фамилией. Конечно, здесь они больше не показывались.
– Когда она умерла?
– О, лет десять назад.
– Откуда вы знаете? – спросил я.
– От Гарольда Кемпа, его сына; у него какое-то дело в Мейдстоне. Эдуарду я ничего не говорила. Для него она умерла уже много лет назад, и я не видела никакого смысла напоминать ему о прошлом. Всегда полезно поставить себя на место другого, и я сказала себе, что, будь я на его месте, я не хотела бы, чтобы мне напоминали о печальном эпизоде моей юности. Ведь я была права?
26
Миссис Дриффилд очень любезно предложила отправить меня назад в Блэкстебл на ее машине, но я предпочел идти пешком. Я обещал на следующий день пообедать в Ферн-Корте, а до тех пор набросать все, что смогу припомнить о тех двух периодах, когда часто виделся с Эдуардом Дриффилдом. Шагая по безлюдной извилистой дороге, я размышлял, что же мне написать. Разве не считается, что стиль – это искусство умолчания? Если это так, то я наверняка напишу прелестную вещицу – просто жаль, что Рой использует ее лишь как сырой материал. Я усмехнулся при мысли, как мог бы их ошарашить, если бы захотел. Я знал, что есть один человек, который мог бы рассказать все, что им было нужно, про Эдуарда Дриффилда и его первую женитьбу, – но я твердо решил ничего им об этом не говорить. Они думали, что Рози нет в живых. Но они ошибались: Рози была жива – живее некуда.
Как-то я поехал в Нью-Йорк, где ставили одну мою пьесу. Мой приезд был широко разрекламирован усилиями энергичного пресс-секретаря моего импресарио. Однажды я получил письмо. Адрес был написан знакомым почерком, но я не мог припомнить, кому он принадлежит. Крупные и округленные буквы, рука твердая, но непривычная много писать – я прекрасно знал этот почерк и очень досадовал, что не могу вспомнить, чей он. Разумнее всего было бы сразу распечатать письмо, но вместо этого я глядел на конверт и мучительно копался в памяти. Бывают почерки, которые я не могу видеть без тревожного содрогания, а некоторые письма выглядят такими нудными, что я по целым неделям не могу заставить себя их распечатать. Когда я наконец разорвал конверт, – то, что я прочел, вызвало у меня какое-то странное чувство. Письмо начиналось без всякого вступления:
«Я только что узнала, что вы в Нью-Йорке, и хотела бы с вами повидаться. Я теперь живу не в Нью-Йорке, но Йонкерс не так уж далеко, и на машине сюда вполне можно добраться за полчаса. Наверное, вы очень заняты, поэтому можете сами назначить время. С тех пор, как мы виделись в последний раз, прошло много лет, но я надеюсь, что вы не забыли свою старую знакомую
Роз Иггалден (бывшую Дриффилд)».
Я взглянул на адрес. Там стояло «Албемарль» – очевидно, отель или доходный дом, потом была указана улица и город – Йонкерс. Озноб пробежал у меня по спине, как будто кто-то прошел над моей будущей могилой. За все эти годы я иногда думал о Рози, но в последнее время уверил себя, что она наверняка умерла. Некоторое время я размышлял над ее фамилией. Почему Иггалден, а не Кемп? Потом мне пришло в голову, что они взяли эту фамилию – тоже кентскую – когда бежали из Англии. Моим первым побуждением было изобрести какой-нибудь предлог и не встречаться с ней: я всегда стесняюсь встречаться с людьми, которых долгое время не видел. Но потом меня разобрало любопытство. Мне захотелось узнать, какая она сейчас, и услышать, как она жила. В конце недели я собирался в Доббз-Ферри и должен был проехать через Йонкерс, так что я написал в ответ, что зайду часа в четыре в субботу.
«Албемарль» оказался огромным доходным домом, сравнительно новым и, судя по его виду, населенным состоятельными людьми. Негр-привратник доложил обо мне по телефону, другой повез меня на лифте наверх. Я необыкновенно нервничал. Дверь мне открыла негритянка-горничная.
– Пройдите, – сказала она. – Миссис Иггалден ждет вас.
