Владимир Солоухин - Смех за левым плечом
Я ударю человека, и его отвезут в больницу. Это – зло. Но если бы человек не оказался в больнице, он попал бы под грузовик и его убило бы насмерть, мое зло оборачивается добром. Но если бы человека не убило грузовиком, то от него родился бы сын, который сделался бандитом и зарезал бы четырех человек, в том числе беременную женщину. А ребенок, погибший в чреве зарезанной женщины, мог бы стать Моцартом или Блоком… Добро опять обернулось злом.
Вспомним старую детскую сказочку.
Мальчик собирается бежать по цветочной поляне, а некий голос ему говорит:
– Не бегай по этой поляне, ты погубишь родину, принесешь ей неисчислимые бедствия.
Мальчик не послушался, побежал. Землетрясения не случилось, гром не грянул, революции не произошло. Родина осталась цела.
– Ты солгал мне, неведомый голос, – сказал мальчик. – Вот я пробежал по этим цветам и все осталось по-прежнему.
– Не все. Пробегая по поляне, ты спугнул бабочку, сидевшую на цветке. Бабочка улетела с поляны и залетела сквозь золоченую решетку в королевский сад. От этой бабочки произойдет гусеница, которая в будущем году заползет на голую шею молодой спящей королевы. Та испугается, у нее произойдет выкидыш плода, погибнет законный наследник престола. Власть захватит брат короля – от природы коварный, злой и жестокий человек. Он доведет народ до отчаяния, вызовет волнения и смуты, а это и приведет страну к разорению и гибели.
– Ну хорошо, пусть так. Пусть мы не можем постичь связи явлений. Но все-таки неужели нельзя всмотреться в земной путь одного человека, в извилины, изгибы этого пути, но разглядывая при этом не только внешние события, но и внутренние побуждения. А потом уж внешние результаты этих побуждений.
– По-моему, этого сделать нельзя. Во-первых, бумага терпит только определенную степень человеческой искренности. Есть границы, через которые переступить невозможно. А не переступив через эти границы и не заглянув в самые интимные отсеки человеческой сущности, нельзя правильно понять и оценить некоторые внешние поступки человека. Во-вторых, я буду думать – повторимся – про какой-нибудь случай, что он оказал решительное влияние на мою жизнь и повлек за собой большие перемены, тогда как дело было совсем не в нем. В то же время я пройду мимо кажущегося пустяка, который на самом деле был настоящей пружиной действия.
Вон, Гончаров пишет во «Фрегате «Паллада», что случались моменты во время плавания, когда ему было страшно и он думал, что корабль гибнет, а никакой реальной опасности в это время не было. И, напротив, корабль иногда действительно находился на волосок от гибели, а Гончаров этих мгновений даже не замечал. Так ведь это просто корабль в океане, а насколько сложнее переплыть через океан жизни!
Это было бы захватывающе интересно – написать историю человеческой жизни, докопавшись до тех истинных толчков и подводных камней, которые меняли ее течение. Но в действительности никто не знает, что из чего произошло и что к чему приведет.
Да, наверное, на что-нибудь, на кого-нибудь, на какие-нибудь события влиял и я. Несколько десятков лет я живу на земле. Я срезал прутья, из которых выросли бы деревья. Я сажал деревья, и они выросли. А отношения с людьми? А мои дочери? А мои книги, которые прочитали же, я думаю… ну, я думаю… несколько миллионов человек. Они же повлияли на сознание людей в ту или иную сторону. Как проследить, что изменилось, изменяется и еще изменится в мире только потому, что я народился на свет? И куда ведет мой собственный путь? И зачем? И на чем он должен остановиться?
Допустим, допустим, что в конце концов мне предстоит выбрать между светом и тьмой, добром и злом. Для этого и послали. Но как узнать мне, куда все же постепенно клонится стрелка? И почему она лихорадочно мечется от одной красной черты до другой через весь циферблат?
Как известно, красная черта на циферблатах приборов означает предел – высший верх или низший низ.
На многих приборах она означает катастрофу, взрыв, темноту, ничто.
2
Из ничто я появился в теплую июньскую ночь, ближе к утру. Несомненно, первыми земными звуками, которые я услышал, были истошные крики грачей. Они всегда кричат в это время.
В тридцати шагах от нашего двухэтажного, под железной крышей, дома – церковная ограда; кирпичное основание, кирпичные столбики, кованые решетки, угловые башенки, кресты на них. Ограда по всей своей окружности обсажена липами. Их посадил мой дед Алексей Дмитриевич. Из общей липовой купы высовываются два крестика – церковный и колокольный. Липы, ближайшие к нашему дому, если не в полной мере осеняют его, то есть нависают своими кронами над крышей, то почти осеняют. А на липах – колонии грачиных гнезд. Никак не могло случиться, чтобы в ту ночь не кричали грачи.
(Не потому ли я до сих пор засыпаю в своем. доме, не обращая внимания на грачиный гам, тогда как мои друзья, приехавшие в гости, не могут уснуть, и мучаются, и проклинают грачей, и даже удивляются, как мол я до сих пор терплю, не посбрасываю грачиные гнезда на землю, не изведу горластых птиц каким-нибудь способом.
Нервы у меня издерганы, изношены не меньше, чем у приезжих друзей. Я и сам не могу уснуть, если из крана в раковину капает вода или постукивает на ветру открытая форточка. Но оглушительного, надсадного. крика грачей я как-то совсем не слышу. Я крепко сплю под кровлей того самого дома, где я возник из ничто однажды в теплую июньскую ночь.)
Колеблющаяся, не примкнувшая ни к темным, ни к светлым силам, не сумевшая выбрать, не знающая, чью сторону взять, душа летела сквозь мироздание, приговоренная к земной жизни, низвергнутая, брошенная высшей волей в зияющую темную пустоту.
Согласно условиям, она уже забыла все, что было до этого, и ничего не знает, что будет после. Она глуха, слепа и нема. Она – ничего. Она отключена от центральной воли и мчится только потому, что брошена, в силу заданности, инерции.
Не ясен вопрос: может ли она промахнуться мимо села, мимо дома, мимо крохотного комочка материи – нового жилища, уготованного ей на весь испытательный срок? Промахнется, шлепнется где-нибудь в болото, в речной омут или в колодец, а потом скажут: ребенок умер во время родов.
Но время выверено до долей секунды, координаты заданы точные, и она летит.
Как они уживутся друг с другом – вечная душа и ее новое, временное жилище: кто кого будет мучить, кто кого будет радовать? «Постепенно вечная душа оценила временное тело». Этой стихотворной строки тогда еще не было на земле.
Вот некая голубизна впереди и вокруг. Начинается крутое замедленное паденье. Быстро надвигается глобальная кривизна планеты. Океаны, материки, народы. Очень уж микроскопична та мишень, в которую предназначено ей попасть. Ну ладно бы целый народ, ну ладно бы город, а то… И как она уместится в столь малогабаритном жилище, если сама практически беспредельна?
Но сейчас она отключена от центральной воли и потому ограничена, локализована. Более того, на время полета она сведена к ничто. У нее искусственно отнята память о прошлом и знание будущего. Полная темнота и полная тишина. Небытие.
Земля, где ей придется проходить предусмотренные испытания, стремится навстречу. Ее края распрямляются. Она становится плоской. Потом края загибаются, но уже кверху, и земля похожа теперь на пологую чашу, до краев наполненную лунным светом.
Только бы не промахнулась душа. Два крестика высовываются из купы деревьев – прекрасный ориентир. Немного правее блестит от росы и луны железная крыша дома. Желтоватым светом керосиновой лампы светится открытое окно во втором этаже. Суетятся люди, греется вода. На широкой кровати с фанерованными орехом спинками мечется женщина. Крестик церкви, липы, железная крыша, окно… Кривая стремительного полета гаснет, как след звезды, скатившейся по летнему небосводу. Или как след от трассирующей пули, попавшей в цель. Последнее мгновение темноты и тишины, небытия… Шлеп! Тишина лопнула, взорвалась оглушительным криком грачей на старых липах.
Тотчас возникли и другие земные звуки. Кто-то сказал:
– Ну, вот и все. Мужик. Поздравляю.
А Степанида Ивановна прошептала бессильно, лежа на спине:
– Слава Тебе, Господи, слава Тебе!
Вслед за всем раздался высокий заливистый крик. Это закричала уж сама она. Может быть, от непривычной первоначальной тесноты нового обиталища. Может быть, сразу, же поняла всю жесткость приговора и всю мучительность предстоящего испытания. А может быть, она закричала от радости, что не промахнулась, что кончились полные темнота и тишина, кончилось полное ничто.
Теперь – истошные крики грачей, шепот в доме о том, что – мальчик, расплывчатый свет от керосиновой лампы, впрочем, уже ненужный, потому что совсем рассвело. Теперь – бытие.
3
Предыдущий день был ярким и праздничным. Троица. В церковь шли – мужики в картузах с лаковыми козырьками, а бабы в белых платочках в какой-нибудь там горошек или цветочками. А в руках цветы. На полу в церкви – цветы. Иконы украшены цветами, а дома в селе – молодыми березками.
