Родольф Тёпфер - Наследство
Всего несколько минут назад я, возмущенный нанесенным мне оскорблением, только и думал, как бы восстановить в залах Казино свое попранное достоинство. Но, оказавшись против воли в гуще событий, я, несмотря на холод, ледяную воду и досаду, неприметно поддался могучей власти незнакомых мне живых и захватывающих ощущений, и мысли мои приняли другой оборот. Чувство братства, рожденное потребностью взаимной поддержки, увлечение работой и вера в свою полезность создавали вокруг меня обстановку сердечной
веселости, выражавшейся в безобидных шутках и дружелюбных окликах.
«Послушайте, тетушка, пустите меня на ваше место, а сами идите-ка туда, где передают пустые ведра!
– Ничего, мой дружок! Я прачка: мне не привыкать держать руки в воде!
– Эй, белые перчатки! Сдается мне, вы не на такой бал собрались! Хотите поменяться местами?
– Большое спасибо, почтеннейший, я только что начал работать.
– Держитесь, братцы! Руки станут проворнее. Эй, прачки! Сегодня наши рубашки без вас сами стираются. Вот и жабо мое тоже попало в стирку. Ну-ка, вперед! Раз, два! Налево, направо!
– Хочешь пить? – спросил кто-то меня.
– Очень хочу, старина, но пусть раньше выпьет эта славная женщина, она работает дольше меня.
– Да пейте же, пейте, что за церемонии?»
И я пью вино, вкуснее которого в жизни не пил.
Все более охваченный волнующими меня чувствами я с возрастающим уважением смотрел туда, где при свете факелов неутомимо и тяжко трудились люди в рабочих блузах. Эти батраки и поденщики, которые и обычно так дешево ценят свой необходимый всем труд, сейчас были движимы лишь бескорыстным самозабвенным порывом естественного и высокого человеколюбия Они не имели возможности ни разговаривать, ни разделять веселья, царившего в нашей цепи, ни отвлекаться эффектной картиной пожара, ни вознаграждать себя поощрительными взглядами толпы. «Сегодня, – подумал я, – эти великодушные люди выполняют в ночной темноте самую тягостную часть общей работы, а завтра, при свете дня, они никем не замеченные, вернутся в безвестные ряды своих товарищей…» Я готов был упасть на колени перед ними: благоговение, восторг и признательность теснили мою грудь. Сознание, что я помогаю этим людям, наполняло меня гордостью, какой я не испытывал, когда меня дарили улыбками важные особы и милостиво принимали власть имущие. В эти минуты я с величайшим презрением вспоминал кареты, встретившиеся мне вечером по пути в Казино, и порадовался, что не в пример владельцам этих карет, эгоизм не помешал мне предпочесть пошлому обществу светских бездельников трогательное братство поденщиков и прачек.
Как видишь, читатель, моя роль теперь совершенно изменилась! Я уже не был тем пресыщенным, скучающим человеком, которого ты знал; я уже не был барином, который пришел поглядеть на пожар, как на любопытное зрелище; я уже не был бездельником, которого труженики осыпали бранью. Напротив, пережив превращение, быть может, даже забавное для тебя, только что прочитавшего мою историю, я стал самым ярым противником тех, кто бродил вокруг нас, не берясь за дело.
«Эй, любезные! – кричал я им. – Здесь есть место, становитесь в цепь, господа! Лодыри! Стоят, сложа руки, а тут люди не вылезают из воды уже больше шести часов. Часовой! Поддай-ка этим лоботрясам прикладом! Неправда ли, сударыня, это стыд и срам! А вы, барышня, заклинаю вас, уходите отсюда! Вы озябли, вы слишком молоды для такой тяжелой работы!»
С этими словами я обратился к юной девушке, стоявшей прямо против меня. В сумятице и в темноте я сначала не заметил ее. Но, когда разгоревшееся пламя пожара позволило мне разглядеть лица, ее молодость, милые черты, нежные белые руки и особенно мягкое выражение сострадания, появлявшееся в ее взгляде, обращенном на пылавшие дома, привлекли мое внимание. Все только что описанные впечатления, потрясшие меня, незаметно слились с чувством, возникшем во мне при виде этой прелестной девушки, – почти ребенка, явившейся на пожар, чтобы помочь своими слабыми руками мощным усилиям толпы. Мне стало жаль ее, но хотя я от души посоветовал ей уйти, я уже понял, что вместе с ней исчезнет и мое сладостное опьянение, и картина пожара, неожиданно так живо тронувшая меня, лишится своего очарования.
Она в нескольких словах объяснила мне, что дожидается своей матери, чтобы вместе с ней пойти домой: мне стало ясно, что вполне естественное смущение принуждало ее скорее оставаться здесь, чем удалиться одной, или же в обществе кого-нибудь из окружающих ее мужчин. Однако она, казалось, совсем окоченела, и соседи уже заметили, что ее ослабевшие руки не могут справиться с работой в цепи. Тот самый человек, который назвал меня белыми перчатками, сказал ей: «Бедняжка, предоставьте нам работать! А сами ступайте-ка домой и согрейтесь хорошенько! Хотите, я вас провожу? Кто займет мое место?
– Займите вы мое место, – крикнул я, – я провожу ее.
– О, с удовольствием, господин белые перчатки! Счастливого пути! А мы опять примемся за работу. Живее, солдатушки! Раз, два! Сколько ни льешь воды в глотку этого дьявола, ему все мало! Молодчина, матушка Баби, тебе следует орден! Если дьявол околеет, это ты его доконала! Ну-ка, еще раз! Поехали!»
В ответ на веселые шутки доброго малого раздался взрыв смеха, а я, тем временем, взяв девушку за холодную как лед руку, отвел ее подальше от цепи в сторону темных улиц, куда не достигал свет зарева. Почувствовав себя единственным защитником своей спутницы, я так растерялся от этой лестной мысли, что забыл даже спросить, где она живет, и куда, собственно, я должен был ее проводить. Сначала она шла очень быстро, но потом мало-помалу замедлила шаг, и наконец, остановилась, словно совсем обессилев. Я не знаю, что было этому причиной, – волнение ли, пережитое ночью, или холод, сковавший ее движения, – но поддерживая ее одной рукой, я другою сбросил с себя плащ, и, радуясь, что нашел ему такое чудесное применение, набросил на ее плечи. Помолчав немного, она наконец собралась с духом: «Сударь, – несмело сказала она, и молодой голос ее показался мне чрезвычайно приятным, – я, наверное, не встречу мою матушку, позвольте мне пойти дальше одной…
– Нет, я не могу вам это позволить, хоть я не желал бы навлечь на себя ваше неудовольствие. Вам нездоровится, и я не покину вас, покамест вы не будете дома и вас не окружат заботами, в которых вы нуждаетесь… А до тех пор, прошу вас, доверьтесь мне: ваша юность внушает мне столько же уважения, сколько и участия…»
Она ничего не ответила, и мы пошли дальше. Я чувствовал, как дрожала ее рука, опиравшаяся на мою, как неровна и робка была ее походка. Когда мы подошли к входной двери четырехэтажного дома, она отдернула руку. «Здесь я живу, – сказала она, – мне остается, сударь, лишь поблагодарить вас…
– Но дома ли ваша матушка, и есть ли там кто-нибудь еще?
– Матушка должна скоро прийти; благодарю вас, сударь!
– Тогда позвольте мне в этом убедиться, я не уверен, что сейчас у вас кто-нибудь есть, да и у ваших соседей нигде не видно огня. Пожалуйста, пройдите вперед! Будет гораздо более пристойно, если я сдам вас на руки вашей матушке; будет хуже, если она узнает, что вас провожал незнакомый мужчина».
Тут кто-то прошел мимо нас; девушка, смутившись, быстро вошла в дом, я – следом за ней. Боясь напугать ее, я не осмелился в темноте предложить ей руку; но, когда я оступился на повороте лестницы, и она невольным движением протянула мне свою руку, я ощутил сладостный трепет – предвестник настоящей любви, еще не встречавшейся мне среди фальшивых чувств и условностей высшего света.
Поднявшись на четвертый этаж, она отворила дверь. Мне показалось, что на глазах у нее стояли слезы. «Вас что-то огорчает? – спросил я. – Нет, сударь, но… я право не знаю, как попросить вас уйти… Мне кажется, что вам не следует заходить ко мне в такой поздний час…
– Як вам не войду, если это вас так смущает, – сказал я. – Но я подожду здесь до прихода вашей матушки. А вы идите, зажгите свечку, отдохните и обе мне не тревожьтесь. Мне доставит удовольствие стоять на страже у вашего порога, пока меня не сменят».
Она отдала мне плащ и вошла к себе. Через не сколько мгновений зажегся свет, озаривший скромную комнатку – служившую, очевидно, и кухней. – очень чистенькую, содержавшуюся в образцовом порядке, где не сколько изящных предметов обстановки составляли контраст с простой домашней утварью, сверкавшей на полках.
С порога мне не было видно лица моей незнакомки, но по тени на занавеске, скрывавшей альков в глубине комнаты, я мог следить за ее прелестной юной фигурой и благородной грациозной осанкой. По движениям тени я понял, что девушка поправляет волнистые волосы, кольцами падавшие на шею, красоту которой заметил еще при свете пожара. Как ни туманно было это зрелище, оно восхитило меня, и сердце мое все больше подчинялось обаянию живого, непосредственного чувства.
