Жан Жионо - Польская мельница
Если бы сам г-н де К. поведал мне об «устремлении» Софи и о «пылком» объятии Элеоноры (утверждали даже, что она пробормотала: «Дорогая моя, о! Моя дорогая!» — и что на глазах у нее были слезы), то, несмотря на все законное уважение, которое я должен иметь (и имею) к нему и к его уму, я подумал бы, что он все это выдумал. Но факт был сообщен так, как я об этом рассказал, совершенно ничтожными лавочниками. Ну как поверить, что подобные люди могли фантазировать? На мой взгляд, все именно так и произошло. И последствия были чрезвычайно серьезными. Это было никак не меньше, чем крушение привычного нам мира. Все, что мы обдумали и выстроили на основе наших размышлений, разваливалось. Революции, о которых столько говорят, и есть не что иное, как именно это.
Тревоги, которые я описываю, одолевали не всех. То была горькая и исключительная привилегия лучших из нас. Я делил их только с нашими «умниками»: с г-ном де К. и с другими. Одному Богу известно, как они нас огорчили!
Что касается Элеоноры и Софи, то после пресловутой прогулки они стали неразлучны. Их встречали повсюду — в упоении дружбой. При иных обстоятельствах мы не упустили бы случая поднять на смех двух дряхлых горлиц, но я вынужден признать, что все это — с полным основанием — нас страшило и что мы, в своем кругу, довольствовались тем, что поглядывали друг на друга без желания позубоскалить и с очень вытянутыми лицами. Чем больше мы над этим размышляли, тем острее чувствовали, что как раз теперь происходит всеобъемлющее потрясение, от которого мы ничего не выигрываем и можем все потерять. И еще простой люд стал всячески расхваливать г-на Жозефа, а простой люд хоть и неразумен, да велик числом.
Их привели в восторг весьма далекие от утонченности манеры г-на Жозефа и особенно презрение, которым он поверг нас в уныние. Они говорили, что он — «рыцарь» (таким образом, даже те, кто отрицает значение аристократической иерархии, приходят к тому, что ссылаются на нее).
«Рыцарь», как мы его звали (строго между собой и шепотом), продолжал вести свой обычный образ жизни. Он получал много приветствий, в том числе и наших, которых мы для него не жалели. Очень обходительно он отвечал на все. И не пропустил ни единой партии в безик.
У меня состоялся еще один разговор на улице с г-ном де К. Я призвал его говорить kJjk можно короче и заметил ему, что эти перешептывания могут нас скомпрометировать. Он с этим согласился. «Тем более, — сказал он мне, — что я попытался уточнить, нельзя ли двинуть вперед духовенство: попытался больше с целью выяснить для себя ценность моих умозаключений, чем ради самой акции. И обнаружил, что этим господам все как об стену горох; они ни о чем и слышать не желают. Я безуспешно старался показать им вес, который этот человек набирает в глазах черни. Они обо всем знают, но в ответ процитировали мне Евангелие. Мне — Евангелие! Теперь сами судите, действительно ли ситуация так серьезна».
Мы быстро расстались.
Для поверхностных умов, однако, все выглядело так, словно порядок был восстановлен. Они могли в это верить до ночи большого скандала.
II
Сложите ваши заботы в старый мешок, а мешок потеряйте.
ПословицаЯ совершу довольно большой экскурс в прошлое, прежде чем подойти к событиям той незабываемой ночи.
Женщина, которая будет теперь нас интересовать, конечно же, была личностью исключительной. Я попытаюсь сейчас дать вам это понять.
Польская Мельница — загородное имение, расположенное не далее чем в километре от наших западных пригородов, если придерживаться дороги. В самом деле, бульвар Бельвю нависает как раз над ним. При желании можно плюнуть оттуда прямо на крышу замка.
Откуда это название — Польская Мельница? Никто об этом ничего не знает. Некоторые утверждают, что какой — то польский паломник, который шел в Рим, когда-то соорудил на этом месте хижину.
Вскоре после падения Империи некто Кост купил эти земли, возвел там господский дом и хозяйственные постройки, которые видны и поныне.
Кост был уроженцем здешних мест, но вернулся сюда после долгого пребывания в Мексике. Он был, как рассказывают, мужчиной тощим и молчаливым. Особенно часто поминают то, что его отличало прежде всего: резкие перепады настроения, которые побуждали его мгновенно переходить от ангельской доброты к дьявольской жестокости. Он, казалось, бился над задачей, которую пытался решить двумя разными способами, никогда не добиваясь успеха.
Он был вдовцом, но имел двух дочерей. Об их красоте рассказывают и поныне. Они были почти одного возраста. Послушать меня или всех тех, кто об этом говорит, так можно подумать, будто мы их знали. Все, кто жил с ними в одно время, умерли, однако общеизвестно, что они были брюнетками с кожей молочной белизны и что их огромные голубые глаза, отливавшие сталью, смотрели на мир с необычайной медлительностью. Рассказывают также о восхитительном овале их лиц и об их походке, от которой, говорят, все просто рты разевали.
Анаис и Клара вызвали переполох среди всего мужского населения. Очень трудно было к ним подобраться. В гости они не ходили.
Обеим были сделаны предложения. Что здесь, у нас, всегда ищут в браке, так это деньги. Кост, казалось, имел их хоть отбавляй. Несмотря на красоту обеих девушек, нельзя было ошибиться относительно смысла первых шагов, которые были предприняты в этом случае. Семья, которая высунулась вперед, была богатой и нахальной. Она однозначно дала понять, что просто и бесхитростно ищет способ доказать — два плюс два четыре.
Использовали для этих первых словесных поединков обычных свах, в частности некую мадемуазель Гортензию, которую придется часто поминать.
Это была женщина, дюжая, как лошадь, телом и душой и, похоже, способная до бесконечности черпать в себе самой новые силы. Судя по описаниям, она ела мясо с кровью, пила не пьянея, не боялась выпачкаться в грязи и напоказ выставляла свои фальшивые драгоценности, что соответствовало ее бойцовскому характеру, ну и конечно же, была хитрющей бестией. Она всегда водила за собой при исполнении поручений трех жалких дурочек, происходивших из лучших семейств и разодетых как на модной картинке. «Это для свиты, — говаривала она. — Без свиты нет и дипломатии. Настоящую ценность я приобретаю только тогда, когда меня оттеняет окружение».
Все названные дамы вышли от Коста в некотором унынии. Он принял их с исключительной любезностью, горячностью, приветливостью. На этом сухощавом мужчине, который, говорили, исколесил все пустыни, костюм сидел как на короле. Этот молчун владел даром ослепляющей улыбки, а когда брал на себя труд заговорить, то говорил красно. И в данном случае он, похоже, взял на себя такой труд.
Матроны были готовы к тому, что из-под каждого кресла на Польской Мельнице может выскочить чертик с хвостом. Они совсем не ожидали найти в этом человеке обаяние и сердечную грусть. И даже слабости, которые он без стеснения открыл перед ними, как перед близкими людьми: ведь перед близкими можно показаться хоть голым. Но окончательно обезоружил их тот оборот, который Кост придал всему делу.
Беседа состоялась в большой гостиной. У меня позднее была возможность бывать (вы еще узнаете почему) в этой комнате, которая своими шестью стеклянными дверьми обращена в сторону кленовой рощи. Мне доставляет удовольствие воображать, что эта беседа произошла в ноябре. Бог, который все делает наилучшим образом, должен был приурочить ее к тому времени года, когда отсвет багровых листьев окрашивает даже тени.
Стену напротив стеклянных дверей почти полностью занимала громадная картина. Недавно я снова взглянул на нее, когда набрался духа поинтересоваться, как умирали члены этой несчастной семьи. Теперь картина свернута и лежит в архивах мэтра Дидье, нотариуса. «Вы рассматриваете, — сказал он мне, — боевой стяг амаликитян»?[5]
Это был рисунок на бумаге, грубо намалеванный и грубо раскрашенный. Я не прикидываюсь знатоком живописи; я сообщаю свое мнение. На нем была изображена стоящая женщина, гораздо больше натуральной величины, на фоне пейзажа с холмами, пальмами, с экзотическими птицами, змеями и городами из пирамид. В лице женщины, в том, как она держалась, в цвете ее глаз и в тяжести взгляда, в очерке рта и бровей, в изгибе рук, в ее высокой груди, в округлости ног и в движении ее царственных бедер, обрисованных крестьянской юбкой в зеленую и красную полоску, похоже, до нелепости было подчеркнуто сходство с Анаис и с Кларой. Кроме змей, птиц и городов вокруг этой матери Анаис и Клары помещены сценки, подобные тем, что можно увидеть на приношениях, развешанных по стенам чудотворных часовен в благодарность Господу за счастливое избавление от смерти на земле и на море: разбитые колеса, сломанные оглобли, обезумевшие лошади, лодки, в которых открылась течь, тонущие корабли (на картине они тонули в облаках), дома, извергающие пламя через двери и окна, бешеные псы, брызжущие пеной, разорвавшиеся ружья, охваченные огнем платья и даже камни, падающие с неба. Были, кроме того, некоторые атрибуты страданий людских, как на картинах с религиозными сюжетами: костыли, клюки, обувь для калек, лубки для лечения переломов, носилки и даже гроб. Все было расписано яркими красками: красной, зеленой, синей, много было и ослепительно яркого желтого цвета, который соседствовал со смоляной чернотой.
