Лазарь Кармен - Река вскрылась
На Казанской площади говорил какой-то оратор.
Иван узнал Прохорова. Он махнул ему шляпой и крикнул:
– Не жалей, товарищ, патронов!
Тот улыбнулся в ответ.
А вот и университет!
Не Нева ли выступила из своих берегов?
Перед университетом колыхалась живая река.
Здесь собралась вся учащаяся молодежь и сознательные рабочие.
У каждого в петлице алела красная лента, и над толпой алые знамена, десятки знамен.
С балкона говорили ораторы.
Иван пробрался на балкон и также бросил в толпу несколько слов.
Он находил, что победа, вырванная из лап реакционеров с таким трудом и со столькими жертвами, не должна туманить головы и что народ должен сражаться дальше и дальше… Он говорил о необходимости немедленной амнистии всем борцам, которым мы обязаны свободой…
Толпа двинулась с пением и со знаменами к Невскому.
Иван вместе с Наташей, Чижевичем, Семеновым и Прохоровым открыли шествие.
У каждого в руках алело знамя с надписью-требованием:
«Долой милитаризм!»
«Долой бюрократию!»
«Долой произвол!»
На знамени Ивана Федоровича было вышито рукой Наташи:
«Да здравствует социализм!»
Первые ряды пели «Марсельезу».
Торжественно звучали слова:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!
А в следующих рядах пели:
Слезами залит мир безбрежный,
Вся наша жизнь – тяжелый труд…
И сейчас же это рыдание сменялось грозным:
Но день настанет неизбежный,
Неумолимый грозный суд!..
Возле Александровского сада Иван остановился, замахал рукой и крикнул:
– Армия, стой!
– Армия, стой! – прокатилось в толпе.
Все остановились и замерли.
– Здесь была пролита кровь наших братьев! – крикнул Иван и прибавил: – Вечная память, товарищи!
– Вечная память! – затянула Наташа, и толпа, как один человек, поддержала ее.
Почтив память мучеников-товарищей, армия свернула на Невский и потекла.
Армия двигалась все вперед и вперед, вызывала всеобщее сочувствие. Из окон домов навстречу ей неслись аплодисменты, ей дарили улыбки, махали в знак сочувствия красными платками…
У собора навстречу им показалась кучка с белыми флагами.
Впереди шел какой-то плюгавый субъект в рыжем пальто, с сизым, лоснящимся, как копченый сиг, носом, с грязноватой бородкой и широким чубом, скошенным набок.
Рядом с ним выступал другой субъект в пальто, в галошах, кашне и с зонтиком, висевшим на изгибе правой руки.
За ними шла разношерстная толпа, в которой мелькал то белый передник мясника или зеленщика, то пестрый галстук приказчика, то красный околыш отставного чиновника.
Второй субъект высоко благословил свое воинство образком и внушительно изрек:
– Бей студентов!..
Все завертелось. Белые и тезоименитые флаги переплетались с красными, с обеих сторон раздавались крики.
Он помнил только, что субъект с жирным, сизым носом побежал, а за ним остальные…
Часть армии потом пошла освобождать из тюрьмы товарищей, а часть, во главе с Иваном, свернула в соседнюю улицу.
Они шли… шли…
Не доходя Гороховой, они неожиданно увидали перед собой пехотинцев с ружьями, выстроенных в два ряда.
Толпа всколыхнулась.
Задние ряды отпрянули назад, а передние, не обращая внимания на солдат, со знаменами и пением свернули на Гороховую.
Оратор-юноша взлез на фонарь.
– Куда вы?! Стойте, не бойтесь! – крикнул Иван сильно таявшим задним рядам.
Он повернул голову к солдатам и офицеру, словно желая спросить их:
«Не так ли, не надо бояться?! Ведь вы не будете стрелять?!»
«Да, да! Понятно!» – читалось на их спокойных лицах.
Они стояли, не шевелясь, точно все то, что происходило впереди, не интересовало их.
– Вот видите! Они и не думают трогать нас! – крикнул снова Иван. – Товарищи!
Толпа, искоса поглядывая на солдат, стала собираться вокруг оратора.
Вдруг послышалась какая-то дробь.
Оратор внезапно смолк, картуз вывалился из его рук, он опустил голову и медленно стал скользить по столбу фонаря вниз.
Несколько человек бросились к нему. Иван также бросился.
Он увидал на лице кровь… горячую, липкую…
Теперь он понял, что означала эта дробь.
«Будьте прокляты!» – хотел крикнуть он этой серой линии с наведенными на толпу ружьями.
Но что-то вдруг обожгло его. Он упал вперед и пополз, как червяк…
VI
Иван, открыв глаза, изумился.
Его окружала чужая обстановка.
Он находился в роскошном кабинете.
Как в тумане, он видел широчайший письменный стол, заваленный бумагами, портрет какого-то видного мужчины в черной раме, три больших светлых окна, библиотеку, бюст не то Тургенева, не то Герцена, тяжелые драпри и близко, очень близко чье-то лицо.
Лицо это улыбалось ему, и он силился припомнить, кто так улыбается.
Но вот лицо это вдруг наклонилось над ним, коснулось его щетинистой щеки своими мягкими светлыми волосами и спросило:
– Ну, как чувствуете себя?
– Ах!.. Наташа!
Он хотел приподняться на постели, схватить ее руку и прижать ее крепко к своей груди, но что-то помешало ему.
Какая-то тяжесть оттягивала его спину. Он точно пришит был к постели.
Наташа нагнулась к нему еще ниже и ласково проговорила:
– Не надо шевелиться. Будьте спокойны.
– Где я? Что со мною? – спросил он, почувствовав вдруг ноющую боль во всем теле.
Он видел теперь Наташу совсем как в тумане.
– Ранен?
– Да. Но не беспокойтесь. Рана не опасна…
Иван Федорович сощурил глаза и стал мучительно припоминать что-то.
Он совершенно забыл теперь про Наташу и окружающую его обстановку.
Но он не мог припомнить ничего цельного и стройного.
В отяжелевшем мозгу его вертелись какие-то обрывки.
То он видел какого-то человека, взбирающегося на фонарь.
Вот он взобрался, снял с головы котелок, взмахнул им и стал говорить что-то толпе.
Что он говорит?
– Товарищи! Товарищи!..
Человек этот потом исчез, и на его месте появился Прохоров.
Чудак! Сидя на продырявленном диване, он нажаривал «Барыню».
И дальше!..
Дальше… Мрак. Из мрака этого, как из бездны, высовывались кровавые языки.
Все теперь в голове у Ивана окончательно спуталось, перемешалось, и он от досады чуть не заплакал, как ребенок.
Вдруг до него донесся чей-то голос:
– Иван!
Он вздрогнул и увидал опять Наташу.
– Вам пора принять опять лекарство.
Она отлила из синеватой бутылки в массивную серебряную ложку какой-то жидкости и поднесла ему.
Он покорно втянул ее пылающими губами и почувствовал необыкновенную легкость.
Голова посвежела, и память вернулась к нему.
– Вам больно? – спросила она.
– Да… Тут, – простонал он тихо и указал на грудь. – Что же это такое?! Опять ложь, провокация?
Она угрюмо молчала.
Он горько усмехнулся и сказал:
– Мало ли что!.. Сегодня свобода, а завтра – пожалуйте ручку – и в участок… Знаете, как у нас…
Он повернулся к стене и глухо зарыдал…
