Джон Голсуорси - Интерлюдия. Пробуждение
— Ты скучал по нас, Джон?
Маленький Джон кивнул и, подтвердив таким образом свои чувства, продолжал кивать.
— Но ведь с тобой была «тётя» Джун?
— Да-а, у неё был человек, который кашлял.
Лицо матери изменилось, стало почти сердитым. Он поспешно добавил:
— Он бедный, мама; он ужасно кашлял. Я… я его люблю.
Мать обняла его.
— Ты всех любишь, Джон.
Маленький Джон подумал.
— Немножко — да, — сказал он. — «Тётя» Джун водила меня в церковь в воскресенье.
— В церковь? О!
— Она хотела посмотреть, как на меня подействует.
— Ну, и как же, подействовало?
— Да. Мне стало так странно, она уж поскорей увела меня домой. А я не заболел. Меня уложили в постель и дали горячего коньяку с водой, и я читал «Бичвудских мальчиков». Было замечательно.
Мать прикусила губу.
— Когда это было?
— Ну, приблизительно… уже давно; я хотел, чтобы она меня ещё взяла с собой, а она не захотела. Вы с папой никогда не ходите в церковь?
— Нет, не ходим.
— А почему?
— Мы оба, милый, ходили, когда были маленькие. Может быть, мы были для этого слишком малы.
— Понимаю, — сказал маленький Джон. — Это опасно.
— Сам разберёшься во всём этом, когда вырастешь!
Маленький Джон ответил рассудительно:
— Я не хочу совсем вырасти, только немножко. Не хочу ехать в школу, он покраснел от внезапно нахлынувшего желания сказать ещё что-то, высказать то, что он действительно чувствовал. — Я… я хочу остаться с тобой и быть твоим возлюбленным, мама.
И в инстинктивном усилии спасти положение он поспешно добавил:
— И я сегодня не хочу ложиться спать. Я устал ложиться спать каждый вечер.
— У тебя бывали ещё кошмары?
— Только один раз. Мама, можно сегодня оставить дверь в твою комнату открытой?
— Да, немножко.
Маленький Джон удовлетворённо вздохнул.
— Что ты видела в Гленсофантриме?
— Там такая красота, милый!
— А что это такое «красота»?
— Что это такое?.. О, Джон, это трудный вопрос.
— Я, например, могу её увидеть?
Мать встала и села рядом с ним.
— Каждый день видишь. Небо красиво, и звезды, и лунные ночи, и ещё птицы, цветы, деревья — все это красиво. Посмотри в окно, вот тебе красота, Джон.
— Ну да, это вид. И это все?
— Все? Нет. Море удивительно красивое, и волны с летящей пеной.
— Ты из неё вставала каждый день, мама?
Мать улыбнулась.
— Мы купались.
Маленький Джон быстро потянулся и охватил её шею руками.
— Я знаю, — сказал он таинственно, — это ты, а всё остальное это только так.
Она вздохнула, засмеялась, сказала:
— Ох, Джон!
Маленький Джон сказал критически:
— По-твоему, Бэлла, например, красивая? По-моему, нет.
— Бэлла молода; а это уже много.
— Но ты выглядишь моложе, мама. Если о Бэллу стукнешься — больно. «Да», по-моему, не была красивая, я помню, а мадемуазель так чуть не урод.
— У мадемуазель очень приятное лицо.
— Это да, приятное. Мне так нравятся твои лучики, мама.
— Лучики?
Маленький Джон тронул пальцем наружный уголок её глаза.
— Ах, это? Но ведь это признак старости.
— Они бывают, когда ты улыбаешься.
— Раньше их не было.
— Все равно, они мне нравятся. Ты меня любишь, мама?
— Люблю, конечно люблю, милый.
— Очень-очень?
— Очень-очень.
— Больше, чем я думал?
— Больше, гораздо больше.
— Ну, и я так. Значит, поровну.
Внезапно осознав, что ещё никогда в жизни не высказывался так откровенно, он сразу обратился мыслью к сэру Ламораку, Дику Нидхэму, Геку Финну и прочим мужественным героям.
— Показать тебе кое-что? — сказал он и, выскользнув из её объятий, встал на голову. Потом, вдохновлённый её явным восхищением, влез на кровать и перекувырнулся головой вперёд прямо на спину, ничего не коснувшись руками. Это он проделал несколько раз.
Вечером, осмотрев все, что они привезли, он обедал, сидя между ними за маленьким круглым столом, за которым они всегда ели, когда не бывало гостей. Он был до крайности возбуждён. Его мать переоделась в светло-серое платье с кремовым кружевом вокруг шеи; кружево было из маленьких кручёных розочек, и шея была темнее Кружева. Он все смотрел на неё, пока наконец странная улыбка отца не заставила его поспешно переключить внимание на лежавший перед ним ломтик ананаса. Спать он отправился позднее, чем когда-либо в жизни.
Мать пошла с ним в детскую, и он стал раздеваться нарочно медленно, чтобы она подольше не уходила. Оставшись наконец в одной пижаме, он сказал:
— Обещай, что не уйдёшь, пока я молюсь.
— Обещаю.
Встав на колени и уткнувшись лицом в постель, маленький Джон торопливо зашептал, время от времени приоткрывая один глаз, чтобы взглянуть, как она стоит — совсем тихо, с улыбкой на лице. «Отче наш, — так вышла последняя молитва, — иже еси на небесех, да святится Мама твоя, да Мама царствие твоё яко на небеси и на земли. Маму насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши на небеси и на земли и должником нашим, ибо твоё есть рабство и сила и слава во веки веков. Амам![14] Берегись!» Он подскочил и на целую минуту замер у неё на груди. Улёгшись, он все не выпускал её руку.
— Дверь не будешь закрывать, да? Ты скоро придёшь, мамочка?
— Надо пойти вниз поиграть папе.
— Это хорошо, я буду слушать.
— Надеюсь, что не будешь. Тебе надо спать.
— Спать я каждый вечер могу.
— Что ж, сегодня такой же вечер, как и всегда.
— Ну нет, сегодня совсем особенный.
— В совсем особенные вечера всегда спится крепче.
— Но если я засну, мама, я не услышу, как ты придёшь.
— А я тогда зайду поцеловать тебя, и если ты ещё не будешь спать, ты меня увидишь, а если уже заснёшь, все равно будешь знать, что я приходила.
Маленький Джон вздохнул.
— Ну что ж, — сказал он, — придётся потерпеть. Мама!
— Да?
— Как её зовут, в которую папа верит? Венера Анна Диомедская?
— Ох, родной мой, Анадиомейская!
— Да. Но у меня есть для тебя имя гораздо лучше.
— Какое, Джон?
Маленький Джон робко ответил:
— Гуинивир[15]. Это из «Рыцарей Круглого стола» — я это только что придумал, только у неё были распущенные волосы.
Глаза матери смотрели мимо него, словно уплывали куда-то.
— Не забудешь зайти, мама?
— Нет, если ты сейчас заснёшь.
— Ну, значит, сговорились.
И маленький Джон зажмурил глаза.
Он почувствовал её губы у себя на лбу, услышал её шаги, открыл глаза, увидел, как она проскользнула в дверь, и со вздохом снова зажмурился.
Тогда потянулось время.
Минут десять он честно старался заснуть, применяя давнишний рецепт «Да» — считать уложенные в длинный ряд репейники. Казалось, он считал уже много часов. Наверное, думал он, ей время прийти. Он откинул одеяло.
— Мне жарко, — сказал он, и его голос в темноте прозвучал странно, как чужой.
Почему она не идёт? Он сел. Надо посмотреть! Он вылез из кроватки, подошёл к окну и чуть-чуть раздвинул занавески. Темно не было, но он не мог разобрать, наступил ли день, или это от луны, которая была очень большая. У неё было странное, злое лицо, точно она смеялась над ним, и ему не хотелось смотреть на неё. Но, вспомнив слова матери, что лунные ночи красивы, он продолжал смотреть. Деревья отбрасывали толстые тени, лужайка была похожа на разлитое молоко, и было видно далеко-далеко — ой, как далеко, через весь свет! — и всё было необычное и словно плыло. И очень хорошо пахло из открытого окна.
«Вот был бы у меня голубь, как у Ноя»[16], — подумал он.
Луна была лунистая, светила из-за туч
И, круглая и светлая, бросала яркий луч.
После этих стихов, которые пришли ему в голову совершенно неожиданно, он услышал музыку, очень тихую — чудесную. Мама играет! Он вспомнил, что у него в комоде припрятано миндальное пирожное, достал его и вернулся к окну. Он высунулся наружу, то жевал пирожное, то переставал, чтоб лучше слышать музыку. «Да» говорила когдато, что ангелы небесные играют на арфах, но это, наверно, куда хуже, чем вот как сейчас: мама играет в лунную ночь, а он ест миндальное пирожное. Прожужжал жук, у самого лица пролетела ночная бабочка, музыка кончилась, и маленький Джон втянул голову в комнату. Наверно, она идёт! Он не хотел, чтобы его застали на полу, залез опять в постель и натянул одеяло до самого носа. Но в занавеске осталась щель, и сквозь неё вошёл лунный луч и упал на пол в ногах кровати. Маленький Джон следил, как луч двигается к нему медленно-медленно, как будто живой. Снова зазвучала музыка, но теперь он еле-еле слышал её; сонная музыка, славная… сонная музыка… сонная… сон…
А время шло, музыка звучала то громче, то тише, потом смолкла, лунный свет подполз к его лицу. Маленький Джон ворочался во сне, наконец лёг на спину, вцепившись загорелыми пальцами в одеяло. Уголки его глаз подрагивали — он видел сны. Ему снилось, что он пьёт молоко из сковородки, и сковородка — это луна, а напротив него сидит большая чёрная кошка и смотрит на него со странной улыбкой, как у его отца. Он услышал её шёпот: «Не пей слишком много». Молоко ведь было кошкино, и он дружески протянул руку, чтобы погладить её; но она уже исчезла; сковородка превратилась в кровать, на которой он лежал, и когда он захотел вылезти, то никак не мог найти края, не мог найти его, никак-никак не мог вылезти. Это было ужасно!
