Герман Брох - Новеллы
На тумбочке лежала рука лейтенанта, покрасневшая, со вспухшими подушечками ладони, с пальцами, похожими на кровяные колбаски, с запястьем, опоясанным желтыми гнойными волдырями.
Ярецки взглянул на руку и сказал:
— Бедняжка, какой у нее несчастный вид!
— Не переживайте так, это же левая.
— Ну да, что же остается делать, раз вы, врачи, только и умеете что резать.
Флуршюц пожал плечами:
— Чего вы хотите от нас? Мы выросли в эпоху хирургии. И эпоха эта увенчалась мировом войной, пушечными выстрелами… Теперь мы переучиваемся, становимся знатоками желез, и, когда новая война начнется, мы уже будем прекрасно справляться с этим проклятым отравлением газами. Лечить научимся… А пока суд да дело, нам и в самом деле ничего не остается делать, как только резать да резать.
Ярецки ответил:
— Новая война? Неужели вы думаете, что эта когда — нибудь кончится?
— Не глядите так мрачно па вещи, Ярецки! Русские-то уже отвоевались.
Ярецки невесело усмехнулся:
— Да не лишит вас господь святой вашей веры, и да ниспошлет он нам приличные сигареты…
Правой, здоровой рукой он взял с полки в тумбочке пачку сигарет и протянул ее Флуршюцу.
Врач указал на переполненную пепельницу:
— Не надо так много курить…
Вошла Матильда, сестра милосердия:
— Забинтовать?.. Или еще рано, доктор?
Сестра Матильда выглядела так, словно только что вышла из ванны. Лицо ее у самых волос было усеяно веснушками.
Флуршюц сказал:
— Паршивая штука эти газы.
Проследив еще за тем, как сестра бинтовала руку, ом ушел к другим пациентам. Окна на обоих концах широкого коридора были распахнуты настежь, но изгнать больничное зловоние не удавалось.
Лейтенанту Ярецки ампутировали руку. Выше локтя. Майор медицинской службы Куленбек знал свое дело. То, что осталось от лейтенанта, сидело в больничном саду, в тени боскетов и разглядывало цветущую яблоню.
Внезапное появление коменданта города. Проверка. Ярецки поднялся, здоровой рукой потянулся к больной, потянулся к пустому месту. Затем встал по стойке «смирно».
— Доброе утро, лейтенант. Ну что, поправляемся?
— Так точно, господин майор, но порядочного кусочка не хватает.
Майор фон Пазенов сказал таким тоном, будто он чувствовал себя ответственным за руку своего собеседника:
— Да, тяжелая война… Садитесь, лейтенант.
— Покорнейше благодарю, господин майор. Комендант спросил:
— Где вас ранило?
— Меня не ранило, господин майор… Это газы. Майор взглянул на культю лейтенанта:
— Ничего не понимаю… Газы, по-моему, душат…
— Они и так тоже действуют, господин майор. Немного подумав, комендант произнес:
— Нерыцарское оружие.
— Несомненно, господин майор.
Оба думали о том, что и Германия тоже применяет это нерыцарское оружие. Но промолчали.
Потом комендант спросил:
— Сколько вам лет?
— Двадцать восемь, господин майор.
— В начале войны газов еще не было.
— Нет, господин майор, кажется, не было.
Солнце освещало длинную желтую стену больницы.
В голубом небе белели облака. В черной земле садовой дорожки крепко сидел гравий, а по краю газона полз дождевой червь. Яблоня была похожа на огромный белый букет.
От дома шел доктор Куленбек. На нем был белый халат.
Комендант сказал:
— Желаю вам скорейшего выздоровления.
— Покорнейше благодарю, господин майор, — ответил Ярецкн.
Доктор Флуршюц и лейтенант Ярецки шли из госпиталя в город. На дороге то и дело встречались выбоины: по ней ездили грузовики с железными шинами, — резины больше не было.
Умолкнувшая во время воины фабрика толя устремляла в застывшим воздух свои тонкие черные жестяные трубы. В лесу щебетали птицы.
Пустой рукав кителя лейтенанта был приколот английской булавкой к карману.
— Странно, — сказал Ярецки, — как только я лишился левой руки, правая стала виснуть точно гиря… Мне даже хочется, чтобы и ее оттяпали.
— Вы, наверно, симметричный человек. Инженеры любят симметрию.
— А знаете, Флуршюц, иногда я начисто забываю, что у меня была когда-то такая профессия… Вам этого не понять: ваша профессия осталась при вас.
— Да нет, знаете ли, не совсем: я был скорее биолог, чем врач…
— Я подал заявку в АЭГ,[10] — теперь везде нужны люди… Но что я опять сяду за чертежную доску, этого я представить себе не могу… Как по-вашему, сколько народу погибло на всех фронтах?
— Бог его знает, пять миллионов, десять. Может, и все двадцать наберется, когда это кончится.
— А я убежден, что никогда оно не кончится… Так и будет тянуться вечно.
Доктор Флуршюц остановился:
— Да. Ярецки, пока мы с вами тут мирно прогуливаемся и пока вообще жизнь проходит своим обычным путем, в нескольких километрах отсюда идет веселенькая пальба. Вы отдаете себе в этом отчет?
— Я теперь уже во многом не отдаю себе отчета… Кстати, там как следует досталось нам обоим…
Сдвинув фуражку, доктор Флуршюц машинально потрогал рубец на лбу, оставшийся от пулевого ранения:
— Не в этом дело… То было вначале, когда мы рвались вперед, чтобы стыдиться не пришлось… А теперь впору свихнуться.
— Этого еще недоставало… Нет, спасибо, лучше уж вино хлестать до потерн сознания.
— Что вы и делаете по всем правилам.
Дул ветер, и от фабрики толя тянуло дегтем.
В военной форме тощий и сутулый доктор со своим пенсне и светлой бородкой клинышком выглядел довольно-таки нелепо. Они помолчали.
Дорога вела вниз. Одноэтажные домики, построенные недавно здесь, перед городскими воротами, вытянулись цепочкой и дышали покоем. Во всех палисадниках росли жалкие овощи.
Ярецки сказал:
— Невелико удовольствие жить, вдыхая весь год запах дегтя.
Флуршюц сказал:
— Я был в Румынии и в Польше был. И, знаете ли, повсюду от домов веет таким же покоем-.. Одинаковые таблички и вывески: «Слесарь», «Каменщик» и прочее… А на позиции под Армантьером мы нашли под балками вывеску: «Tailleur pour dames»[11]… Может быть, это и пошловато звучит, но я скажу все-таки, что именно там мне по-настоящему открылось все нынешнее безумие.
Ярецки сказал:
— Теперь, с одной рукой, я, пожалуй, мог бы сунуться на какой-нибудь военный завод инженером.
— Это вам больше понравилось бы, чем АЭГ?
— Да нет, мне теперь вообще ничего не может нравиться. Я еще, чего доброго, опять туда попрошусь. Гранаты можно и одной рукой бросать… Помогите сигаретку зажечь.
— Что вы сегодня пили, Ярецки?
— Я? Да так, пустяки! Я берег себя для бутылок, к которым вас сейчас приведу.
— Так как же обстоит дело с АЭГ?
Ярецки рассмеялся:
— Если говорить начистоту, это была сентиментальная попытка вернуться в гражданскую жизнь, присмотреть себе карьеру, не охотиться больше за бабами, жениться… Но в такое вы верите не больше моего.
— Почему это я в такое не верю?
В ответ Ярецки проскандировал, отбивая такт горящей сигаретой:
— Потому что — война — никогда — не — кончится! Сколько раз еще мне это вам повторять?
— Ну что же, это тоже решение вопроса, — сказал Флуршюц.
— Это единственно возможное решение.
Они достигли городских ворот. Ярецки поставил ногу на каменную тумбу, вытащил из кармана перчатки и, прикусив торчащую в углу рта сигарету, стряхнул ими дорожную пыль с ботинок. Затем пригладил свои темные усы, и сквозь прохладную арку городских ворот они вышли на тихую узкую улочку.
Майор Куленбек и доктор Кесссль оперировали раненых. Обычно Куленбек пе привлекал к операциям Кесселя, который, хотя и принадлежал к вспомогательному врачебному персоналу лазарета, был перегружен лечением гражданских лиц и пациентов, присылаемых больничной кассой; но теперь, когда наступление на фронте поставило им новую партию кровавого товара, другого выхода не было. Хорошо еще, что все это были не очень тяжелые случаи. Пли, вернее, такие, которые считались не очень тяжелыми.
И так как Куленбек и Кессель были истинными врачами, то они говорили об этих случаях, сидя после операции в кабинете Куленбека. Здесь оказался и Флуршюц.
— Жаль, что вас сегодня не было с нами, Флуршюц, — сказал Куленбек, — вам бы определенно понравилось. Только и доучиваешься все время. Просто грандиозно!.. Если бы мы там одного не прооперировали, он бы так никогда и не отделался от своей хвори… — Куленбек засмеялся. — А теперь он уже через шесть недель сможет снова под пули пойти.
Кессель сказал:
— Я только хотел бы, чтобы нашим бедным пациентам от больничной кассы жилось бы так же хорошо, как здешним.
Куленбек спросил:
— Вы знаете историю преступника, который подавился рыбьей костью? Этому человеку сделали операцию, чтобы его можно было па следующее утро повесить. Таково уж наше ремесло.
