Итало Звево - Дряхлость
— Бедняжка! — сказал он, — честная и бесхитростная.
Не было ли лучше сделать её менее честной и более хитрой? Задавшись этим вопросом, Эмилио вдруг подумал, что было бы чудесно научить эту девушку.
Взамен любви, которую он от неё получал, он мог дать ей только одно — знание жизни и искусство пользоваться ею. Это был бы ценный дар, потому что эти красота и грация, направленные таким способным человеком, как он, в правильное русло, принесут ей возможность бороться со всеми жизненными трудностями. Таким образом, благодаря Эмилио Анджолина приобрела бы себе состояние, которое он не мог ей дать. Ему сразу же захотелось сказать ей об этой посетившей его идее. Эмилио перестал целовать Анджолину и любоваться ею и для обучения её пороку принял строгий вид учителя добродетели.
С иронией относясь к самому себе, этой же иронией утешаясь и ею же довольствуясь, Эмилио почувствовал жалость к Анджолине. Ведь она попала в руки такому человеку, как он — бедному в отношении денег и в отношении кое-чего ещё, а именно энергии и смелости. Потому что если бы он был смелым (и объясняясь в любви к Анджолине в первый раз так серьезно, его голос сильно изменился по причине сильного волнения); так вот, если бы он был смелым, то схватил бы свою блондинку в объятия, прижал бы её крепко к груди и понёс бы наперекор судьбе. Но Эмилио таких порывов не испытывал. О, бедность их обоих была вещью ужасной, она представляла из себя рабство, и он боялся за себя и за неё.
Тут Анджолина перебила Эмилио:
— А я не боюсь, — ему показалось, что она хотела бы взять его за горло и ввергнуть в то состояние, которого он так боялся, — я могла бы просто жить с любимым мужчиной, бедная и покорная.
— Но я этого не хочу, — сказал он после короткой паузы, делая вид, что колеблется, — я хорошо себя знаю. В нужде я не смог бы даже любить.
И после ещё одной короткой паузы Эмилио добавил голосом серьёзным и глубоким:
— Никогда!
Она смотрела на него серьёзно, положив подбородок на ручку зонтика.
Он оставил эту тему и в качестве подготовки к предстоящему обучению заметил, что ей больше пошло бы на пользу знакомство с пятью или шестью юношами, которые в тот день видели его с ней и любовались ею: Карлини был богат, Барди транжирил бездумно последние остатки своей молодости и своего огромного состояния, Нелли представлял собой дельца и зарабатывал много. Каждый из них так или иначе был богаче Эмилио.
Анджолина поняла его. И обиделась! Было, однако, ясно, что её возмущение преувеличено, и Эмилио, должно быть, догадался, но не стал обвинять её в притворстве. Двинув всем своим телом, Анджолина проимитировала усилие освободиться от него, чтобы уйти, но Эмилио даже почти не почувствовал этого и легко её сдержал. Всё закончилось тем, что он стал ласкать Анджолину, поцеловал её и освободил из своих объятий.
Он попросил у неё прощения: это не было объяснено им хорошо, и вскоре Эмилио повторил то же, что уже говорил, но другими словами. Анджолина не стала обижаться на него, но сохраняла ещё какое-то время свой досадливый вид:
— Не хочу, чтобы вы думали, что для меня было всё равно, если бы со мной познакомился один из тех мужчин. Я им даже разговаривать со мной не разрешила бы.
Анджолина также сказала, что сохранила смутные воспоминания о случайной встрече с Эмилио примерно год назад на улице, а значит — он не был для неё первым встречным.
— Я, — заявил Брентани торжественно, — хотел только сказать, что не заслуживаю всего этого счастья.
И только тогда он рассказал ей о своих планах в отношении её обучения, которое должно стать таким полезным. Но Эмилио нашёл, что Анджолина не заинтересована в этом, и пожалел её. Такая девушка, как она, должна заботиться о своей выгоде. Что такое честность в этом мире? Выгода! Честные женщины всегда умели найти покупателя по самой высокой цене и из любви тоже могли извлечь выгоду. Говоря эти слова, Эмилио чувствовал себя человеком в высшей степени аморальным, так как видел и хотел видеть только то, что было. Мощная мыслительная машина, каким являлся он и сдерживал себя, вдруг вышла из состояния своей инертности. Волна гордости прилила к его груди и распирала её.
Анджолина оставалась удивлённой и внимательной к словам, слетавшим с его губ. Казалось, она поверила, что женщина честная и женщина богатая могут существовать в одном лице.
— Ах! Так прекрасные синьоры таковы? — воскликнула Анджолина и затем, видя его удивление, попыталась отрицать, что хотела сказать это, но если он мог понимать её мысли, а он был в этом уверен, то должен был догадаться, что она не поняла его рассуждений и удивилась им.
Тогда Эмилио повторил и прокомментировал свои уже высказанные идеи: честная женщина ценит себя высоко, и это её секрет. Надо быть честной или, по крайней мере, казаться ею. Было плохо, что Сорниани сказал об Анджолине то, что сказал. Хуже всего то, что она рассказала о своей любви к Леарди, — и тут излилась вся его ревность, — любви к этому опасному бабнику. Лучше сделать плохо, чем иметь вид, что сделал.
Вдруг Анджолина забыла о главных идеях, высказанных Эмилио, для того, чтобы защититься энергично от его атак. Сорниани не имел права злословить про неё, а Леарди вовсе не был опасным.
На этот вечер инструкции Эмилио закончились — он подумал, что такое сильное лекарство надо давать в малых дозах. К тому же ему показалось, что он и так уже пожертвовал многим, отрёкшись на какое-то время от любви.
Из-за сентиментальности литератора имя Анджолина ему не нравилось. Он назвал её Линой, затем, не довольствуясь этим ласкательным, дал ей французское имя Анжеле и очень скоро облагородил его в Анже. И он учил её признаваться в любви на французском. Поняв смысл некоторых слов, она уже не хотела повторять их ему. Но на ближайшем свидании он безо всякой причины сказал ей:
— Жё тэм боку.[1]
Эмилио не удивлялся, что продвинулся в отношениях с Анджолиной так быстро и так далеко. Всё соответствовало его желаниям. Конечно, она считала его очень порядочным, и это внушало ей уверенность в то, что ему можно доверять. И действительно, долгое время она даже не имела ни желания, ни возможности отказывать ему в чём-либо.
Они всегда находились на воздухе. Им нравились все пригородные улицы Триеста. После первых встреч они покинули площадь Святого Андреа, где было слишком людно, и уже предпочитали улицу Опичи-на, вдоль которой тянулись ряды густых каштанов. Эта улица была широкой и тихой и плавно поднималась вверх. Анджолина и Эмилио останавливались только в конце улицы у низкой каменной стены, где можно было посидеть. Они долго целовались, и город находился у их ног, безмолвный, безжизненный, как море, а вверху они не видели ничего, кроме загадочного, неясного цвета громадной протяжённости: и в неподвижности и молчании город, море и всё остальное представляло собой единое целое — та же материя, сформированная и раскрашенная каким-то странным художником, разделённая и разрезанная на линии жёлтыми точками — уличными фонарями.
Лунный свет всех этих красок не менял. Предметы более чётких очертаний не освещались, они заволакивались светом. Впереди расстилалась неподвижная белизна, а внизу спал тусклый свет и даже на море, вечное движение которого теперь можно было увидеть только мельком, он забавлялся, переливаясь серебром по поверхности. Свет этот молча спал. Зелень холмов, цвета всех домов оставались затемнёнными, и отчётливый свет извне изливался и переполнял воздух, он был белым и чистым, потому что ни с чем не сливался.
В лице девушки, что находилась рядом, лунный свет воплощался, заменяя тот розовый цвет младенца, не смягчая и распространившейся желтизны, которую Эмилио надеялся постичь своими губами. Всё её лицо стало строгим, и, целуя Анджолину, Эмилио чувствовал себя развратным как никогда — ведь он целовал белый, целомудренный свет.
Потом они предпочли пойти в рощицу холма Охотника, чувствуя постоянно желание от всех удалиться. Там они сидели рядом с каким-то деревом, ели, пили и целовались. Цветы быстро исчезли из их отношений и уступили место сладостям, от которых Анджолина вскоре отказалась, побоявшись испортить зубы. Появились сыры, вина и ликёры — продукты довольно дорогие для скудного кармана Эмилио.
Но он был расположен решительнейшим образом жертвовать Анджолине все небольшие сбережения, собранные им долгими годами размеренной жизни. Он мог бы быть сдержанным в расходах и сохранить свои небольшие резервы. Совсем другие мысли заботили его намного больше: кто научил Анджолину целоваться? Эмилио не помнил больше их первых поцелуев. Тогда всё случилось так, что она поцеловала его и он не почувствовал ничего иного, кроме как её сладкого ответа на поцелуй его, но ему казалось, что если бы тот её рот при первом поцелуе не был бы так подвижен и искусен, он испытал бы какое-то удивление. Следовательно, Анджолина обучала его этому искусству, в котором он был новичком?
