Джон Фаулз - Бедный Коко
Мне вспомнился странно похожий – тоном, если не содержанием – разговор, который всего неделю-две назад был у меня с монтером, чинившим проводку в моей лондонской квартире. Он изволил двадцать минут убеждать меня в черной подлости профсоюзов. Но у него был тот же вид неопровержимого превосходства. Тем временем лекция продолжалась.
– Скажу вам кое-что еще. Я играю по-честному. Не беру больше, чем мне необходимо, верно? Никогда по-крупному. Только дома вроде этих. Я держал настоящие раритеты. Вот этими руками. И оставлял их там, где находил. Милые старички легавые покачивали головами и говорили обездоленному владельцу, как ему повезло: грабитель был без понятия. Только полный невежда мог проглядеть поднос Поля де Ламери. Чайничек первого вустерского периода. Верно? Да только полные невежды это те, кто не знает, что раритет – это петля у тебя на шее, чуть ты до него дотронешься. Ну и всякий раз, когда я готов соблазниться, я просто думаю о системе, понятно? Что ее губит? Алчность. Как и со мной будет, если я ей поддамся. А потому я никогда не жадничаю. Ни разу не сидел. И не сяду.
Очень много людей пытались оправдать передо мной свое недостойное поведение. Но ни разу при столь нелепых обстоятельствах. Пожалуй, наибольшим абсурдом была красная вязаная шапочка. Моим подслеповатым глазам она казалась очень сходной с кардинальским головным убором. Сказать, что я начал извлекать удовольствие из происходящего, значило бы далеко уклониться от истины. Однако у меня возникло ощущение, что история эта обеспечит мне приглашения на многие и многие званые обеды.
– Еще одно. То, что я делаю. Ладно, это ранит людей… ну, то, что вы сказали. Вещи, которые они любят. И прочее. Но, может быть, это открывает им глаза, какой дерьмовый обман все это кувыркание с собственностью. – Он похлопал спинку стула, на котором сидел. – Вы-то когда-нибудь про это думали? Ну, чистый бред. Это же не мой стул и не ваш стул. Не стул ваших корешей. А просто стул. И по-настоящему – ничей. Я часто про это думаю. Знаете, вот я возвращаюсь с вещами домой. Гляжу на них. Но не чувствую, что они мои. Они просто то, что они есть, верно? Не изменяются. Просто существуют. – Он откинулся. – А теперь скажите мне, что я ошибаюсь.
Я понимал, что любая попытка вести серьезный спор с этим шутом будет равносильной тому, чтобы обсуждать метафизику Дунса Скота с цирковым клоуном, неизбежно став объектом его шуточек. Его вопросы и издевки были неуклюжим приглашением получить под зад, и тем не менее я все сильнее ощущал необходимость пойти ему навстречу.
– Я согласен, что богатство распределено несправедливо.
– Но не с моим способом как-то это изменять.
– Общество просуществовало бы недолго, если бы все разделяли ваши взгляды.
Снова он изменил позу, потом покачал головой, словно я сделал плохой ход в шахматной партии. Внезапно он встал, отодвинул стул на место и начал открывать ящики комода. Осмотр выглядел самым беглым. Я положил на комод мои ключи и мелочь и теперь услышал, как он ее рассортировал. Но ничего в карман не опустил. А я тем временем мысленно возносил молитву, чтобы он не заметил отсутствие бумажника. Бумажник был у меня в куртке на вешалке за дверью, которая открывалась – и была сейчас открыта к стене, а потому она не была видна. Он снова повернулся ко мне.
– Ну, это вроде как если бы завтра все покончили с собой, так не было бы проблемы с перенаселением.
– Боюсь, я не вижу параллели.
– Ты просто бормочешь слова, мужик. – Он отошел ближе к окну и уставился на себя в небольшое зеркало эпохи Регентства. – Если бы все делали это, если бы все делали то. Да ведь не делают, верно? Вроде: вот если бы система была другой, меня бы сейчас тут не было. А я тут. Верно?
И будто подчеркивая свою тутошность, он снял зеркало со стены, и я перестал играть Алису в этой Стране Чудес антилогики. Я то, что я есть, – очень уместно в своем наиболее знаменитом контексте, но это не основа для разумного разговора. Он, казалось, поверил, что отметание категорического императива заставило меня замолчать, и теперь отошел к двум акварелям на задней стене комнаты. Я увидел, как он по очереди сиял их и долго разглядывал, ну прямо как будущий покупатель на деревенском аукционе. В заключение он сунул их под мышку.
– Через площадку – там что-нибудь имеется?
Я выдохнул.
– Нет, насколько я знаю.
Но он уже исчез в соседней комнате со своей «добычей». Я услышал, как снова выдвигаются ящики. Гардероб. Сделать я ничего не мог. Бросок вниз к телефону даже в моих исчезнувших очках никаких шансов на успех не имел.
Я увидел, как он вышел и наклонился над чем-то на площадке – сумка или баул. Зашелестела бумага. Наконец он выпрямился и опять встал в дверях моей комнаты.
– Маловато, – сказал он. – Неважно. Еще только ваши деньги, и все.
– Мои деньги?
Он кивнул в сторону комода:
– Мелочь я вам оставлю.
– Но вы же взяли уже достаточно?
– Извините.
– У меня с собой очень мало.
– Значит, вы и не хватитесь. Верно?
Он не сделал никакого угрожающего жеста, в голосе не звучало явной угрозы – он просто стоял и смотрел на меня. Но дальнейшие увертки казались бесполезными.
– За дверью.
Он опять нацелил палец и закрыл дверь. Открылась моя спортивная куртка. Очень глупо, но я почувствовал смущение. Не желая тратить время на поиски банка в Дорсете, я перед тем, как уехать из Лондона, кассировал чек на пятьдесят фунтов. Конечно, бумажник и банкноты он нашел сразу же. Я увидел, как он вынул банкноты и быстро их пересчитал. Затем, к моему изумлению, он подошел к кровати и уронил одну на ее край.
– Пятерка за попытку. Лады?
Остальные деньги он засунул в карман брюк, затем лениво покопался в бумажнике. Наконец вытащил и оглядел мою банковскую карточку.
– Э-эй! Только сейчас дошло. Это же вы на столе внизу.
– На столе?
– Напечатанные листы и прочее.
Три первые напечатанные главы. Он, наверное, прочел титульный лист и запомнил мою фамилию,
– Я приехал сюда закончить книгу.
– Вы пишете книги?
– Когда меня не грабят.
Он продолжал осматривать бумажник.
– А какие книги?
Я не ответил.
– Ну, так о чем та, внизу?
– О ком-то, про кого вы не слышали, и, пожалуйста, нельзя ли нам покончить наконец с этим отвратительным делом?
Он закрыл бумажник и бросил его рядом с пятифунтовой купюрой.
– Почему вы так уверены, что я ничего не знаю?
– Я вовсе не имел этого в виду.
– Такие, как вы, ну совсем не понимаете таких, как я.
Я попытался подавить нарастающее раздражение.
– Тема моей книги – давно умерший романист по фамилии Пикок. Теперь его практически не читают. Я хотел сказать только это.
Он вглядывался в меня. Я нарушил еще какую-то новую заповедь и понял, что мне следует быть осторожнее.
– Лады. Так зачем же вы о нем пишете?
– Потому что восхищаюсь его творчеством.
– Почему?
– В нем есть качества, которых, на мой взгляд, очень не хватает нашему собственному веку,
– И какие же?
– Гуманизм. Воспитанность. Глубокая вера в… – я чуть было не сказал «порядочность», но успел поправиться, – …здравый смысл.
– А я так люблю Конрада. Лучший из лучших.
– Очень многие разделяют вашу точку зрения.
– А вы нет?
– Он прекрасный романист.
– Лучший из лучших.
– Бесспорно, один из лучших.
– У меня к морю что-то есть. Понимаете, о чем я? – Я кивнул, надеюсь, достаточно одобрительно, но он, видимо, все еще переживал мою шпильку о писателях, про которых он не мог слышать. – Иногда натыкаюсь на книги. Романы. Исторические. Книги по искусству. Беру их домой. Читаю их. Ну, как на спор, я про антиквариат знаю побольше тех, кто им торгует. Понимаешь, я хожу в музеи. Просто смотреть. Музея я никогда не сделаю. По-моему, сделать музей значит сделать каждого бедного дурака, который ходит туда и смотрит.
Казалось, он ждал отклика. Я опять слегка кивнул. У меня разбаливалась спина. Так напряженно я сидел, пока он молол этот вздор. И дело было не в его манере, а в темпе, который он задал – andante[2], хотя полагалось бы prestissimo[3].
– Музей – это как всему следует быть. Никакого частного владения. Только в музеях. Куда может пойти каждый.
– Как в России?
– Верно.
Люди, причастные литературе, естественно, всегда податливы на эксцентричность. Прилагательное «обаятельный» вряд ли применимо к тому, кто только что разлучил вас с сорока пятью фунтами, потеря которых очень чувствительна. Но у меня есть небольшой талант подражать манере говорить – для анекдотов, соль которых зависит от этой довольно жестокой способности, – и под страхом и раздражением я начал смаковать умственные и лингвистические завихрения моего мучителя. Я улыбнулся ему, не разжимая губ.
