Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 14. Деньги
Но со времени своей неудачи он не смел показаться на бирже, и сегодня то же чувство оскорбленного тщеславия, уверенность в том, что его встретят как побежденного, мешало ему подняться по ступеням. Как любовник, изгнанный из алькова своей возлюбленной, которую он страстно желает, хоть и думает, что ненавидит ее, он неизбежно, под всякими предлогами, снова возвращался сюда, огибал колоннаду, проходил через сад с видом человека, прогуливающегося в тени каштанов. Здесь, в этом пыльном сквере без газонов и цветов, где на скамьях, среди общественных уборных и газетных киосков, копошились спекулянты подозрительного вида и простоволосые женщины из соседних кварталов кормили грудью своих младенцев, он делал вид, что бродит без определенной цели, и, поднимая глаза, наблюдал за биржей, фанатически веря, что он осаждает это здание, заключает его в тесное кольцо блокады, чтобы когда-нибудь войти туда триумфатором.
Он повернул за угол направо, в тень деревьев против Банковской улицы, и сейчас же очутился на «малой» бирже обесцененных акций, среди «мокроногих», как с презрительной иронией называют этих спекулянтов биржевым хламом, торгующих на ветру, под дождем и в грязи акциями прогоревших предприятий. Тут была целая толпа евреев с жирными, лоснящимися лицами, с острым профилем прожорливых птиц, какое-то необыкновенное сборище типичных носов; склонившись, словно стая над добычей, с неистовыми гортанными криками, они, казалось, готовы были растерзать друг друга. Проходя мимо, Саккар вдруг заметил стоявшего поодаль грузного человека, который разглядывал на солнце рубин, осторожно поворачивая его в своих толстых и грязных пальцах.
— А, Буш!.. Я и забыл, что как раз собирался зайти к вам.
Буш, у которого была деловая контора на улице Фейдо, много раз в затруднительных обстоятельствах оказывал услуги Саккару. Он продолжал в самозабвении исследовать игру драгоценного камня, запрокинув широкое плоское лицо с серыми глазами навыкате, как бы потускневшими от яркого света; его неизменный белый галстук превратился в жгут, а ворот сюртука, купленного по случаю, когда-то превосходного, а теперь сильно потертого, в пятнах, касался тусклых волос, падавших с лысеющей головы редкими непослушными прядями. Возраст его шляпы, порыжевшей от солнца, полинявшей от дождей, невозможно было определить.
Наконец он решился спуститься с небес на землю:
— А, господин Саккар, и вы завернули сюда?
— Да… У меня тут письмо на русском языке, письмо от одного русского, у него банк в Константинополе. Так вот, я подумал, что ваш брат мог бы мне его перевести.
Буш, продолжая с бессознательной нежностью вертеть свой рубин в правой руке, протянул левую, говоря, что сегодня же вечером пришлет перевод. Но Саккар объяснил, что в письме всего только десять строк.
— Я поднимусь к вам, и ваш брат мне тут же его и прочтет.
Тут к ним подошла г-жа Мешен, женщина чудовищно тучная, хорошо известная завсегдатаям биржи: это была одна из тех ненасытных мелких спекулянток, чьи жирные руки вечно копаются во всяких подозрительных делах. Лицо ее, похожее на полную луну, одутловатое и красное, с маленькими голубыми глазками, едва заметным носом пуговкой, с крошечным ротиком, откуда исходил тонкий писк, казалось, выпирало из-под старой розовой шляпы, криво завязанной гранатовыми лентами, а гигантскую грудь и огромный, вздутый живот стягивало платье из зеленого поплина, побуревшего от грязи. На руке у нее висела старомодная черная сумка, с которой она никогда не расставалась, — громадная, глубокая, как чемодан. Сегодня эта сумка была набита до отказа, и под ее тяжестью толстуху клонило вправо, словно дерево под напором ветра.
— Вот и вы, — сказал Буш, по-видимому ожидавший ее.
— Да, я получила бумаги из Вандома, они со мной.
— Хорошо! Идем ко мне… Здесь сегодня нечего делать.
Саккар бросил косой взгляд на вместительную кожаную сумку. Он знал, что туда неминуемо попадают обесцененные бумаги, акции обанкротившихся компаний, на которых «мокроногие» еще продолжают играть, перекупая друг у друга пятисотфранковые бумаги за двадцать су, за десять су, в смутной надежде на почти невероятное повышение курса или с более практической целью — как жульнический товар, который они с барышом уступят банкротам, стремящимся раздуть свой пассив. В смертельных финансовых битвах Мешен была вороном, который сопровождает армии в походе; она со своей сумкой присутствовала при основании каждого акционерного общества, каждого банка, разнюхивала обстановку, ловила трупный запах даже в периоды процветания, во время блистательных эмиссий, зная, что крах неизбежен, что настанет день разгрома, когда можно будет пожирать трупы, подбирая акции в грязи и в крови. И Саккар, который обдумывал свой проект грандиозного банка, слегка вздрогнул, — у него мелькнуло недоброе предчувствие при виде этой сумки, этой свалки обесцененных бумаг, куда попадала вся выметенная с биржи макулатура.
Буш уже уходил вместе со старухой, но Саккар удержал его:
— Значит, мне можно зайти, ваш брат, наверное, дома?
На лице Буша появилось тревожное удивление:
— Мой брат? Ну конечно! Где же ему еще быть?
— Прекрасно, значит, мы увидимся.
Расставшись с ними, Саккар медленно пошел вдоль деревьев к улице Нотр-Дам де Виктуар. Эта часть площади была самой оживленной, здесь помещались торговые фирмы, мелкие предприятия, и золотые буквы вывесок горели на солнце. На балконах колыхались шторы, у окна меблированной комнаты, разинув рты, стояла целая семья провинциалов. Саккар невольно поднял голову, посмотрел на этих людей, улыбаясь их ошеломленному виду, и в голове его мелькнула утешительная мысль о том, что в провинции всегда найдутся акционеры. А позади все раздавался гул биржи, преследуя Саккара, как шум отдаленного прилива, который вот-вот его поглотит.
Но его остановила новая встреча.
— Как, Жордан, вы на бирже? — воскликнул он, пожимая руку высокому смуглому молодому человеку с маленькими усиками, с решительным и твердым выражением лица.
Жордан, после того как отец его, марсельский банкир, проигравшись на бирже, покончил с собой, уже десять лет с трудом перебивался в Париже, страстно увлекаясь литературой, и мужественно боролся с самой ужасной нищетой. Один из его родственников, живший в Плассане и знакомый с семьей Саккара, рекомендовал его последнему в то время, когда тот еще принимал весь Париж в своем особняке в парке Монсо.
— На бирже? О нет, ни за что! — ответил молодой человек, резко махнув рукой, как будто отгоняя трагическое воспоминание об отце.
Затем он снова улыбнулся и сказал:
— А знаете, ведь я женился… Да, на подруге детства. Нас обручили, когда я был еще богат, и она ни за что не захотела отказаться от меня даже теперь, когда я стал бедняком.
— Да, правда, я получил оповещение, — сказал Саккар. — А у меня прежде были дела с вашим тестем, господином Можандром, когда у него еще была фабрика парусины в Лавийете. Он, должно быть, заработал на ней хорошее состояние.
Они остановились возле уличной скамьи, и Жордан прервал разговор, чтобы представить сидевшего на ней толстого и низенького, с военной выправкой, господина, с которым он беседовал, когда подошел Саккар.
— Капитан Шав, дядюшка моей жены…
Госпожа Можандр, моя теща, урожденная Шав, из Марселя.
Капитан встал, и Саккар раскланялся с ним. Он уже видел прежде это апоплексическое лицо, эту шею, потерявшую способность гнуться от привычки к жесткому воротнику, — перед ним был один из тех мелких спекулянтов, играющих за наличные, которых непременно встретишь здесь каждый день, от часу до трех. Это жалкая игра с почти верным выигрышем в пятнадцать — двадцать франков, реализующимся на бирже в тот же день.
Жордан прибавил с добродушным смехом, чтобы объяснить свое присутствие:
— Мой дядя — отчаянный биржевик, и мне только изредка удается мимоходом пожать ему руку.
— Что поделаешь! — просто сказал капитан. — Поневоле приходится играть, если правительство дает мне такую пенсию, что можно подохнуть с голоду.
Затем Саккар, в котором молодой человек возбуждал участие своим мужеством в житейской борьбе, спросил, как идут его литературные дела. И Жордан, еще больше оживившись, рассказал, что он устроился со своим скромным хозяйством в шестом этаже на авеню Клиши, так как Можандры, не питая доверия к его профессии писателя и считая, что они и так уже много сделали, согласившись на брак, ничего не дали молодым под тем предлогом, что после смерти оставят дочери все состояние нетронутым да еще увеличат его своими сбережениями. Нет, литература плохо кормит того, кто посвящает себя ей; у него задуман роман, писать его некогда — приходится поневоле работать в газетах и строчить обо всем, о чем может писать журналист, начиная с хроники и кончая отчетами о судебных процессах и даже происшествиями.
