Виктор Гюго - Клод Гё
— Да, опять, — ответил Клод.
— Так что же, — сказал Д., продолжая свой путь, — выходит, одних суток карцера тебе мало?
— Господин начальник, верните мне друга, — сказал Клод, не переставая следовать за Д.
— Это невозможно.
— Господин начальник, — Клод произнес эти слова тоном, который мог бы разжалобить самого сатану, — умоляю вас, верните мне Альбена, увидите, как отлично я буду работать. Вы на свободе, вам это непонятно, вы не знаете, что значит для нас друг, а у меня… у меня нет ничего, разве что эти четыре тюремных стены. Вы… вы можете приходить и уходить, а мое единственное достояние — это Альбен. Верните мне его. Он кормил меня, вам это хорошо известно. Что стоит вам сказать «да»? Разве вы пострадаете оттого, что в одном и том же помещении у вас будет один человек по имени Клод Гё и другой, которого зовут Альбен? Ведь все тут так просто. Господин начальник, мой добрый господин Д., умоляю вас, всеми святыми заклинаю!
Клоду, верно, еще ни разу не приходилось произносить столько слов в разговоре с тюремщиком, и теперь, утомленный, он замер в ожидании.
— Это невозможно, — ответил начальник, не скрывая своего нетерпения. — Я сказал — и кончено. И не приставай ко мне больше. Ты мне надоел.
Он спешил и поэтому ускорял шаг. Но Клод не отставал от него. Разговаривая на ходу, они оба достигли выхода. Восемь десятков воров смотрели и слушали, затаив дыхание.
Клод легонько коснулся руки начальника.
— Мне нужно хотя бы знать, за что я приговорен к смерти. Скажите, почему вы нас разлучили?
— Я тебе уже говорил, — ответил начальник. — Потому.
И, повернувшись к Клоду спиною, он протянул руку к дверной задвижке.
Услышав этот ответ, Клод сделал шаг назад. Восемь десятков окаменевших людей увидели, как его правая рука вытянула топор из кармана штанов. Затем эта рука поднялась, и — страшно сказать — прежде чем начальник успел испустить крик, топор, трижды ударивший по одному и тому же месту, раскроил ему череп. Д. повалился навзничь, но тут четвертый удар превратил его лицо в месиво. Приступ ярости обычно быстро не проходит, и Клод Гё нанес пятый, уже совсем ненужный удар, которым он рассек правое бедро начальника. Тот был мертв.
Лишь после этого Клод отбросил топор и крикнул: «А теперь очередь за другим!» Другой — это был он сам. Все видели, как он вытащил из кармана куртки маленькие ножницы своей «жены», но никто не успел помешать ему, когда он вонзил их себе в грудь. Ножницы были коротки, а грудь глубока. Снова и снова — больше двадцати раз — наносил он себе удары, поворачивая ножницы в ранах и восклицая: «Никак не найду тебя, проклятое сердце!» И наконец, обливаясь кровью и лишившись чувств, он упал на распростертое тело убитого.
Кто из обоих был жертвой другого?
Когда Клод пришел в себя, он обнаружил, что лежит в кровати, весь в бинтах, окруженный заботой. Ласковые сестры милосердия хлопотали у его изголовья. Был здесь и следователь, составлявший протокол и спросивший его с большим участием:
— Как вы себя чувствуете?
Клод потерял много крови, однако ножницы, которые он с такой наивной и трогательной верой в свою любовь превратил в орудие самоубийства, своего дела не сделали: ни один из нанесенных ударов не оказался опасным для жизни. Ей угрожали только те раны, которые он нанес господину Д.
Начались допросы. Его спросили, он ли убил начальника мастерских тюрьмы Клерво.
— Да, — ответил он.
Его спросили почему. Клод ответил:
— Потому.
Меж тем наступил момент, когда раны его начали гноиться и злая горячка стала терзать его. Казалось, дни Клода сочтены.
Ноябрь, декабрь, январь и февраль прошли в заботах и приготовлениях; слуги медицины и правосудия хлопотали вокруг Клода: одни исцеляли его раны, другие воздвигали для него эшафот.
Будем кратки. 16 марта 1832 года, полностью оправившись от недуга, Клод предстал перед судом присяжных в Труа. Кажется, все в городе, кто только мог оставить свои дела, пришли в зал суда.
Клод Гё выглядел и держался хорошо. Он предстал перед судом тщательно выбритым, с непокрытой головой, в мрачном одеянии узника Клерво, сшитом из двух кусков серой материи разных оттенков.
Королевский прокурор сосредоточил в зале суда штыки со всей округи, чтобы, как он объяснил, во время судебного заседания «надзирать за преступниками, которым предстоит выступить в качестве свидетелей по этому делу».
На пути судебного разбирательства с самого начала возникло непреодолимое препятствие: никто из очевидцев событий 4 ноября не пожелал давать свидетельские показания против Клода. Председательствующий стал угрожать применением особых мер. Это не помогло. Тогда Клод велел им давать показания. Тут языки развязались. Арестанты рассказали о том, что они видели своими глазами.
Клод слушал их всех с неослабным вниманием. Если кто-либо из свидетелей по забывчивости ли или из приязни к Клоду опускал какие-то подробности, отягчавшие вину подсудимого, тот сам вносил поправки в показания.
Допрос свидетелей протянул перед судом цепь событий, о которых мы уже рассказывали читателям.
Одно происшествие заставило разрыдаться женщин, находившихся в зале. Судебный пристав вызвал заключенного Альбена. Наступила его очередь давать показания. Он вошел нетвердой походкой, рыдания душили его. Альбен упал в объятия Клода, и жандармам не удалось этому воспрепятствовать. Клод поддержал его и с улыбкой на устах сказал, обращаясь к королевскому прокурору:
— Глядите же на преступника, который делится своим хлебом с тем, кто голоден! — С этими словами он поцеловал Альбену руку.
Когда список свидетелей был исчерпан, поднялся королевский прокурор и начал свою речь так: «Господа присяжные заседатели, самые основы общества были бы потрясены, если бы стоящее на страже его интересов правосудие не карало бы тех, кто совершил такие ужасные преступления, как этот человек», и т. д., и т. п.
После сей достопамятной речи слово взял защитник. Прения сторон были и на этот раз удивительно похожи на поочередные выступления наездников в состязаниях на том особом ристалище, которое именуется уголовным процессом.
Клод, однако, считал, что сказано не все. Он встал, в свою очередь, и произнес такую речь, что один умный человек, присутствовавший в зале суда, покидая его, не мог прийти в себя от удивления.
В этом бедном рабочем, которому было суждено стать убийцей, как видно, погиб оратор. Он говорил стоя проникновенным, хорошо управляемым голосом, с глазами, светившимися честностью и решимостью, сопровождая свою речь однообразным, но полным величия жестом. Он называл вещи своими именами, говорил просто и значительно, ничего не преувеличивая и не преуменьшая, не опровергал обвинений, глядел прямо в лицо статье 296-й и клал голову ей под удар. Временами его красноречие торжествовало полную победу, волнуя души присутствующих, которые шепотом повторяли друг другу слова, только что произнесенные подсудимым.
Поэтому в зале то и дело возникал шумок, а Клод использовал эти мгновения, чтобы, окинув гордым взглядом своих слушателей, перевести дыхание.
Но были и другие минуты, когда этот не знавший грамоты рабочий был деликатен, учтив, изыскан, как образованный человек, а порою еще и скромен, осмотрителен и внимателен — когда нужно было осторожной походкой двигаться по краю грозившей ему бездны, — доброжелателен по отношению к своим судьям.
Лишь один раз он не смог удержать приступ гнева. В своей обвинительной речи, текст которой мы привели выше, королевский прокурор констатировал тот факт, что убийство, совершенное Клодом Гё, не являлось спровоцированным преступлением, так как оно не было вызвано какими-то насильственными действиями со стороны начальника мастерских.
— Как! — воскликнул Клод. — Не было вызвано насильственными действиями! Ах, да, конечно, это так; мне все понятно. Какой-нибудь пьяный бьет меня кулаком, и я его убиваю; убийство было вызвано насильственными действиями, вы проявляете снисхождение и посылаете меня на галеры. А здесь человек трезвый и в трезвом уме иссушает мне душу все четыре года, унижает меня все четыре года, колет меня острой иглой в самых неожиданных местах ежедневно, ежечасно, ежеминутно все четыре года! У меня была жена, ради которой я украл, — он терзает меня разговорами об этой женщине; у меня был ребенок, ради которого я украл, — он терзает меня разговорами об этом ребенке; мне не хватает хлеба, друг дает мне его — он отнимает у меня друга и хлеб. Я прошу его вернуть мне друга — он сажает меня в карцер. Я обращаюсь к нему, к этой полицейской ищейке, на вы — он ко мне — на ты. Я говорю ему, что страдаю, — он отвечает, что я ему надоел. Так что же я должен был, по-вашему, делать? Я его убил. Ладно, я чудовище, я убил этого человека, это убийство не вызвано насильственными действиями, вы отрубите мне голову. Будь по-вашему.
