Гюстав Флобер - Мемуары безумца
Между Элали и Мари нет внешнего сходства. Ее облик напоминает Элизу Шлезингер, и даже имя, данное Элали в повести, созвучно имени, которым Флобер назвал в «Мемуарах безумца» госпожу Шлезингер. Мария — «любовь небесная», Мари — «любовь земная». Античная красота Мари, золотое сияние, окружающее ее в первой сцене, подчеркивают символический характер этого образа, и первый чувственный опыт героя приобретает смысл иерогамии — символического священного брака. Встреча с ней — завершающий аккорд «воспитания чувств» поэта: «Я пытался вернуть прежние фантазии, но в них вплеталась память о недавних впечатлениях, и все смешалось — призрачное и телесное, мечта и явь, женщина, только что оставленная мною, заключала в себе все — она была итогом прошлого, и с нее начиналось будущее».
Мари рассказывает свою историю, полностью вымышленную автором, и в повести возникает еще одно «я», настолько близкое герою, словно перед нами его символическая биография: «Незнакомые друг с другом, она — в разврате, я — в невинности, мы шли одной дорогой, к одной и той же бездне. Я искал любимую, она искала любимого, она искала в мире, я — в душе, но оба тщетно».
Герою важно обрести идеал не только в любви, но и в творчестве, однако, как иронически замечает третий рассказчик, «он был слишком поэт, чтобы преуспеть в литературе». Правда, голос этого повествователя, возникающий после смерти главного героя, с тем чтобы до конца довести рассказ, не тождествен голосу автора. «Разумный» друг героя предвещает появление Анри — героя первого «Воспитания чувств», а образ поэта предшествует образу Жюля, с которым Флобер «изживает свои юношеские романтические представления о стихийно-интуитивном творчестве».[25]
Разочарованный, утративший силы и желание жить, поэт угасает, «уничтожая себя одной лишь силой мысли». Смерть его символична и подобна мнимой смерти в обряде инициаций: юный автор словно приносит в жертву самому себе свое прежнее «я»,[26] но это не означает полного отрицания прежней личности.
Поэт «Ноября» должен умереть, чтобы возродиться Художником в первом «Воспитании чувств». Не случайно Флобер особенно дорожил этой повестью, читал многим своим друзьям, часто цитировал фрагменты в письмах. «Если ты хорошо слушала «Ноябрь», — писал он Луизе Коле, — ты должна была угадать многое невыразимое и, возможно, объясняющее, каков я. ‹…› «Ноябрь» был завершением моей юности. Осталось во мне от юности немного, но сидит оно крепко».[27]
ВЕЧЕРНИЕ ЭТЮДЫ
И был я на вершине горы Атлас,[28] и видел оттуда мир, роскошь его и нищету, добродетель и гордыню.
IIИ явился мне Сатана и сказал: «Иди со мной, смотри, вглядись! Ты увидишь мое царство, мой мир».
IIIИ повел меня с собою Сатана и показал мне мир.
IVИ, летя на крыльях, достигли мы Европы. Там видел я ученых, писателей, женщин, фатов, педантов, королей и мудрецов. И эти последние были безумнее всех.
VИ видел я, как брат убивал брата, мать лгала дочери, как писатели, радея лишь о славе своего пера, творили зло, как предавали священники, педанты иссушали юность, и война снимала свою жатву.
VIТам интриган, пресмыкаясь в грязи, полз к ногам людей великих и жалил, словно змея. А когда те падали, и благородные головы пятнала грязь, он трясся от злобной радости.
VIIТам, на ложе порока, где сыновья наследовали от отцов науку измены, король наслаждался ласками куртизанки. Она правила Францией,[29] а слепой народ рукоплескал королю.
VIIIИ вот предо мною два гиганта. Один — старый, согбенный, морщинистый и тощий. Он опирается на длинный кривой посох Педантизма. Второй гигант молодой, благородный и сильный, у него рост Геркулеса, голова поэта и плечи из золота. Огромная палица была его опорой. Но кривой посох сокрушил палицу. Разум, так называлась она.
IXИ гиганты сошлись в мощной схватке, и сдался, наконец, старик. Я спросил, как его имя.
— Абсолютизм, — ответил он.
— А твой победитель?
— У него два имени.
— Какие же?
— Одни зовут его Цивилизацией, другие — Свободой.
XИ Сатана ввел меня в храм, но храм тот был разрушен.
XIИ там свинцовые гробы переплавляли в пушечные ядра. И прах клубился вокруг, но никому не было до него дела. И был тот век веком кровавым.
XIIИ опустели руины. Один только нищий в лохмотьях остался у подножия колонны, седой, согбенный горестями, бесчестьем и позором, один из тех, чей лоб избороздили заботы, в двадцать лет он вобрал в себя все боли века.
XIIIИ казался он муравьем у подножия пирамиды.
XIVИ долго смотрел он на людей, и те бросали на него взгляды, полные презрения и жалости, и он проклял их всех, потому что был тот старик самой Истиной.
— Так покажи мне твое царство! — просил я Сатану.
— Вот оно!
— Но где же?
И ответил мне Сатана:
— Мир — это и есть Ад.
Г. Флобер
МЫСЛЬ Вечер седьмойЗвуки возникали, прерывались и слышались вновь, то возвышенно, то резко, то вальс, то галоп.
И среди всех цветов поднимался один, самый пышный, прекрасный и благоуханный.
Среди всех шлейфов, что задевали меня и заставляли трепетать от желания, один бросал в дрожь всех больше.
Среди всех гибких талий лишь одна влекла меня, из всех нежных вздохов — лишь одно дыхание касалось меня, среди многих пленительных синих глаз — лишь один взгляд был обращен ко мне.
Я пригласил ее. Она танцевала. Я обнимал ее талию, улыбался ей, только ей. Словно устав, она склонялась ко мне, я чувствовал ее горячее дыхание, смотрел на нее и понимал — она счастлива. И я забыл вальс, забыл всех, и женщин, кружащихся в вихре танца, и сверкающие зеркала, и жаркие огни.
Но утро настало, прощай…
Но мысль улетела, как облетают под ветром лепестки увядшей розы.
Вешняя роза — мысль о любви.
Г. Флобер, 1835 г.
АГОНИИ
Скептические мысли, посвященные моему дорогому другу Альфреду Лe Пуатвену
Другу Альфреду Ле Пуатвену[30] посвящает автор эти немногие страницы. В них — странных, как мысли, и свободных, как душа, — говорят его сердце и ум.
Ты наблюдал их рождение, дорогой мой Альфред, и вот все они перед тобой в этом ворохе бумаг. Пусть страницы развеет ветер, пусть они забудутся — этот скромный подарок напомнит тебе о беседах, что вели мы с тобой в ушедшем году. Знаю, сердце твое наполнится радостью, ощутив пленительный аромат юности, которым благоухали те полные горечи мысли. И если взгляд твой не разберет слов, написанных моей рукою, то он легко проникнет в сердце, их излившее.
Вот я посылаю их тебе, как вздох, как прощальный взмах руки, в надежде на новую встречу с другом. Быть может, став женатым, солидным и высоконравственным человеком, ты усмехнешься, когда на глаза тебе попадутся мысли шестнадцатилетнего бедняги с душой, истерзанной вздором, любившего тебя больше всего на свете.
Гюстав Флобер, 20 апреля 1838 года
ТРЕВОГИ IК чему все это? Ни к чему.
Зачем знать истину, если она печальна? Зачем брести в слезах среди веселья, томиться на радостном пиру и видеть саван в подвенечном платье невесты?
IIПусть так, но все же позвольте мне высказать, сколько ран кровоточит в моей душе, сколько пролитых слез оставили борозды на щеках.
III— Итак, ты ни во что не веришь?
— Нет.
— А слава?
— Вспомни о зависти.
— Щедрость?
— А скупость?
— Свобода?
— А ты не замечаешь деспотизма, что гнетет народы?
— Любовь?
— А проституция?
— Бессмертие?
— Не пройдет и года, как черви растерзают труп, потом он станет пылью, потом превратится в Ничто. А после Небытия…
Существует только Небытие.
IVОднажды из могилы извлекали труп. Останки великого человека перевозили на другой край земли. Эта церемония ничем не отличалась от похорон: она была столь же значительной, помпезной и пышной, с той лишь разницей, что в первом случае закапывают плоть свежую, а в последнем — гнилую.
Все ждали могильщика. Наконец он прибыл с опозданием на десять минут, насвистывая. Это был славный малый, безразличный к настоящему, не озабоченный будущим, в начищенной кожаной шляпе и с трубкой во рту.
Процедура началась. Вот отброшено в сторону несколько лопат земли, и обнажился фоб. Доски из мореного дуба наполовину истлели и от нечаянного удара лопатой треснули. Тут мы увидели человека — человека во всем его отвратительном уродстве. Некоторое время густое испарение мешало видеть отчетливо. Живот его был разъеден, грудь, бедра матово белели. Легко было разглядеть, приблизившись, что это белели черви, жадно пожиравшие тело.