Эдгар По - Бойся Кошек
Однако по какой бы схеме ни суждено было умереть Везину, жизнь его протекала отнюдь не по ней, ибо данный инцидент приключился именно в его, во всем остальном абсолютно беспросветной, жизни, и услышать его рассказ, наблюдать за тем, как меняются черты его бледного лица, и слышать его голос, который по мере развития повествования все более смягчался и затихал, означало бы прийти к выводу о том, что за этими обрывающимися на полуслове фразами скрывается нечто большее, нежели он говорил на самом деле. Всякий раз, когда Везин рассказывал свою историю, он словно заново переживал ее; вся его личность будто окутывалась этим пересказом. С каждым монологом она подчиняла его себе все больше и больше, отчего рассказ нередко превращался в пространное извинение за те переживания, которые ему довелось вынести. Он будто просил у вас прощения за то, что принял участие в столь фантастических событиях.
Маленький Везин являлся робкой, мягкой, чувствительной натурой, редко способной постоять за себя, доброй по отношению к людям, равно как и к зверям, и почти генетически противящейся тому, чтобы сказать кому-то «нет» или добиваться того, на что он вполне мог бы претендовать по праву. Линия жизни проходила безнадежно далеко от всего, что по своей волнительности выходило за рамки банального опоздания на поезд или заурядной потери зонтика. Кроме того, когда это событие приключилось, ему уже было далеко за сорок, хотя ни его друзья, ни даже он сам об этом не догадывался.
Джон Сильянс, который неоднократно выслушивал его повествование, замечал, что по ходу рассказа Везин иногда опускал некоторые детали, либо, напротив, вставлял новые; но все они неизменно вызывали у него ощущение правдивости и искренности, а потому история эта с кинематографической точностью отпечаталась в его профессиональном сознании. Ни одна деталь не была выдумана или искажена, и когда Везин пересказывал ее со всеми подробностями, эффект оказывался поразительным. Вызывающие карие глаза этого человека приобрели необычный блеск, и многое в его обворожительной личности, что обычно тщательно скрывалось, выходило наружу и проявляло себя. Разумеется, там в немалой степени присутствовала и присущая ему скромность, но в своем рассказе он словно забывал про настоящее и позволял себе с живостью изобразить то, как он снова оказывается в прошлом своего необычного приключения.
Он тогда возвращался домой, пересекая на поезде север Франции — за плечами оставалось горное путешествие, которому он с завидным постоянством предавался едва ли не каждое лето. Из багажа с ним был лишь средних размеров чемодан; вагон был переполнен сверх всякой меры, и ехали в нем преимущественно бесцеремонно снующие повсюду англичане. Они были ему глубоко несимпатичны, причем отнюдь не потому, что являлись его соотечественниками, а лишь по той причине, что вели себя слишком уж шумно и навязчиво, словно стирая своими развязными жестами и твидовыми костюмами всю прелесть приглушенных красок угасающего дня, которые приносили ему подлинное удовлетворение, позволяли раствориться в ощущении собственной незначительности и вообще забыть про свое существование. Эти англичане шумели, подобно духовому оркестру, изредка понуждая его смутно вспомнить про необходимость в более настойчивой и громкогласной форме заявить о себе. Однако, он по-прежнему сидел в углу своего купе, не решаясь настойчиво потребовать уважения своих прав и тех маленьких привилегий, которые для него самого, в сущности, представляли лишь незначительную ценность и заключались лишь в относительно спокойной поездке, возможности по собственному усмотрению открыть или закрыть окно — благо оно было рядом — и тому подобном.
Одним словом, в поезде он чувствовал себя довольно неуютно и всем сердцем желал, чтобы поездка как можно скорее завершилась, а сам он снова оказался в своем родном Сурбитоне, где жил вдвоем с незамужней сестрой.
Когда поезд сделал десятиминутную остановку на маленьком полустанке, он вышел на перрон, чтобы немного размять ноги, и тут же к своему явному неудовольствию увидел, как к вагонам устремилась очередная толпа туристов с Британских островов. В то же мгновение он почувствовал, что не в состоянии дальше продолжать путешествие. Даже его вялая душа восстала против подобной перспективы и в мозгу тут же вспыхнула идея провести ночь в этом маленьком городке, а путешествие продолжить на следующий день, выбрав для него медленный и спокойный поезд.
Станционный служитель уже прокричал «По вагонам!», но коридор его собственного вагона оказался забит настолько, что и шагу некуда было ступить. Одним словом, у него на раздумья и принятие решения оставались считанные секунды. И решение это созрело. Везин резко потянул вниз подвижную оконную раму и попросил сидевшего напротив него пожилого господина помочь ему выгрузить чемодан. На ломаном французском он объяснил ему, что намерен именно здесь прервать свою поездку. Француз, по словам самого Везина, стрельнул в его сторону полуосуждающим-полупредостерегающим взглядом, который ему не забыть до конца дней своих. Затем, когда Везин уже стоял на перроне и принимал от француза передаваемый через окно чемодан, тот негромко произнес ему почти на ухо длинную фразу, из которой наш герой ухватил лишь самую концовку: «А cause du sommeil et a cause des chats».
Отвечая на вопрос доктора Силянса, который со свойственной ему профессиональной цепкостью ухватился за этого француза как за важный для всего повествования персонаж, Везин признал, что данный господин с самого начала их поездки произвел на него самое благоприятное впечатление, хотя он сам толком не может понять, что послужило тому причиной. В течение четырех часов они сидели друг напротив друга в одном купе, и хотя за все это время своего слабого французского, — он подтвердил, что практически не сводил с незнакомца своего взгляда, и по серии мелких и совершенно неприметных признаков вежливости и внимания, — почувствовал со стороны того явную доброжелательность по отношению к собственной персоне. Оба мужчины явно симпатизировали друг другу и между ними не возникало никаких трений, точнее, их не возникло бы, вздумай они перейти от обоюдного молчаливого созерцания к непосредственному знакомству и беседе. Француз, похоже, и в самом деле оказывал некое безмолвное покровительство этому весьма непредставительному англичанину и без всяких слов или жестов дал понять, что желает ему всяческого добра и готов оказать любую посильную помощь.
— А эта фраза, которую он пробормотал, передавая вам чемодан, — вы не можете припомнить ее поточнее? — спросил Джон Силянс, изображая на лице ту самую доверительно-симпатизирующую улыбку, которая обычно растапливала корку ледяного недоверия пациентов.
— Видите ли, он проговорил ее так быстро, тихо, даже в какой-то запальчивости, — едва слышно ответил Везин, — что я толком почти ничего не разобрал. Уловил только несколько слов в самом конце фразы — он их произнес наиболее разборчиво, а голова его в тот момент почти вплотную приблизилась к моему лицу.
— A cause du sommeil et a cause des chals? — повторил доктор Силянс, словно обращаясь к самому себе.
— Да, именно так, — кивнул Везин, — что, насколько я понимаю, означает «из-за их спячки и из-за их кошек», верно?
— Я тоже так бы это перевел, — доктор посмотрел на него, явно не желая излишне прерывать монолог пациента.
— А остальную часть предложения — я хочу сказать, начальную его часть, — я так и не ухватил. Мне, правда, показалось, что он как будто предупреждал меня, чтобы я чего-то не делал, не останавливался в этом городе, или возможно, в какой-то конкретной части города. Во всяком случае, у меня сложилось именно такое впечатление.
После этого поезд, естественно, укатил дальше, оставив Везина стоять на платформе — одинокого и совсем несчастного.
Городок, в котором он оказался, был совсем небольшим и его строения как-то вразброд взбирались по почти отвесному склону холма, возвышавшемуся над долиной, которая простиралась позади станции; его вершину венчали две одинаковые башни, оставшиеся от почти полностью развалившегося собора. Со стороны станции они смотрелись довольно банально, даже как-то слишком уж по-современному, хотя определенное впечатление производил тот факт, что сразу за гребнем холма виднелись остатки средневековых строений. Едва достигнув его вершины и ступив на старую уличную мостовую, он сразу же почувствовал, что здесь не осталось и намека на какой-то модерн — всюду царила атмосфера прошлого века. Шум и грохот железнодорожного состава остался где-то в прошлой жизни.
Его стал постепенно окутывать дух этого молчаливого городка, удаленного от туристов, автомобильных дорог и мирно дремавшего под нежарким осенним небом. Везин с головой окунулся в его чарующую атмосферу, поначалу даже не осознав сам факт ее существования. Он тихо, чуть ли не на цыпочках ступал по извилистым узким улочкам, окруженным домами, фронтоны которых почти смыкались у него над головой, и наконец подошел к дверям единственной в городе гостиницы, точнее говоря — постоялого двора, всем своим поведением выражая застенчивую покорность, словно извиняясь за то, что осмелился потревожить безмятежную дрему его обитателей.
