Роберт Вальзер - Разбойник
Наплевательство, нипочёмность пешеходов на мостовых смущает автомобилистов. Потороплюсь добавить: существует некий заместитель, который отказывается меня слушаться. Я намерен предоставить ему свободу строптивых действий. Я о нём наилучшим образом позабуду. Однако же серая посредственность возымела успех в глазах Эдит. Так или иначе, он носит одну из того сорта шляпных прикрас, которые придают их владельцам вид своевременности. Я тоже весьма посредственен и этому рад, а вот разбойник на скамейке в лесу не был посредственностью, иначе ни за что не стал бы бормотать себе под нос: «Однажды я ходил по улицам светлого города в виде коммивояжера и патриота, предающегося фантазиям. Если память ещё не помрачилась, я по приказанию хозяйки нёс стеклянную лампу, или что уж это было. В то время я присматривал за стариком, а молодой девушке рассказал, кем я был, прежде чем попал в его приближение. А теперь я прохлаждаюсь в незанятости, в чём, и по справедливости, виню заграницу. За границей я всякий раз обещал большие надежды на проявление таланта и в ответ получал месячные выплаты. А потом, вместо того, чтобы приступить к культуре, духовности и т. д., я начинал охоту за развлечениями. Настал день, когда бенефактор поставил меня в известность о неудобстве, которое, на его взгляд, дремало в перспективе моей дальнейшей финансовой поддержки. Это сообщение повергло меня в такое изумление, что я почти онемел. Я присел у края изящного столика, т. е. на диван. Хозяйка застала меня в слезах. 'Не переживай, — сказала она. — Если ты каждый день станешь осчастливливать меня занимательной лекцией, я разрешу тебе жарить в моей кухне самые сочные антрекоты, причём бесплатно. Не все люди от природы предназначены приносить пользу. Тебе суждено быть исключением'. Эти слова несли в себе возможность дальнейшего существования без необходимости что-либо делать. Сюда меня переместила железная дорога, дабы ужасало меня лицо Эдит. Боль моя сравнима с продольной балкой, на которой, в свою очередь, раскачиваются увеселения». Так беседовал он сам с собой под сенью листвы, после чего в несколько прыжков настиг несчастного пьянчугу, который как раз припрятал бутылку шнапса в кармане. «Эй ты, стой, — вскричал он, — признавайся, что за секрет ты пытаешься утаить от сопричастного мира?» Пьянчуга стоял как столб, не без улыбки. Они обменялись взглядами, и несчастный побрёл дальше, качая головой и роняя разнообразные выражения на тему духа времени. Все эти замечания разбойник кропотливо подобрал. Настала ночь, и наш знаток окрестностей Понталье повернул домой и почти падал с ног от усталости, когда воротился. Что касается города Понталье, его он изучил по одной известной книжке[1]. Там, среди прочего, имеется крепость, в которой с удобством, хоть и временно, как-то раз квартировал один писатель[2], а однажды и негритянский генерал[3]. Прежде чем забраться в гнездо, оно же постель, наш любитель французского чтива произнёс: «Давно следовало вернуть ей этот браслет». О ком бы это он думал? Странный разговор с самим собой, вот этот, и к нему мы более-менее наверняка ещё вернёмся. Туфли он начищал каждую собственноручно, до полудня, в одиннадцать утра. В полдвенадцатого сбегал вниз по ступеням. На обед обычно бывали макароны, ну да, и он их всякий раз с удовольствием ел. Иногда это странно поражало его, то, что он не переставал находить в них вкус. Вчера я срезал себе прут. Представьте: писатель прогуливается среди воскресного ландшафта, собирает урожай в виде прекрасного прута, колоссально ему к лицу, так он считает, съедает булочку с ветчиной и находит уместным, глотая эту самую булочку, задать вопрос подавальщице, замечательная стройность которой сравнится разве что с этой самой лозой: «Милая барышня, а не хотите ли вы вот этим прутиком дать мне по рукам?» Оскорблённо она спешит отпрянуть от просителя. Ничего похожего от неё до сих пор не требовали. Я вошёл в город и коснулся студента концом трости. Остальные студенты сидели в кафе за круглым столом с яствами. После прикосновения он так на меня взглянул, будто узрел нечто никогда прежде не виденное, и те другие студенты тоже на меня так посмотрели. Как будто они вдруг ни с того ни с сего ещё никогда, ничего не понимали. То есть, что я говорю; во всяком случае, они старательно изобразили удивление, из причин простого приличия, а теперь мой герой романа, или тот, кому ещё суждено им стать, натягивает одеяло до носа и думает. У него была привычка всё время о чём-то думать, прямо-таки размышлять, хотя он за это ничего и не получал. От дядюшки, который провёл всю жизнь в Батавии, — сумму в количестве скольких франков он получил от него? Точной суммы мы не знаем. Неизвестности всегда окружает такая элегантность! Наш Петрукио[4] время от времени ел вместо обычного, т. е. полноценного, обеда всего лишь кусок пирога с творогом и давал обслужить себя чашкой кофе. И об этом я не мог бы вам поведать, не будь этого дядюшки из Батавии. На почве его материальной помощи он как будто бы продолжал своё своеобразное существование, и на почве этого неповседневного и, в то же время, каждодневного существования я слагаю рассудительную книжку, из которой абсолютно ничему нельзя научиться. Потому что бывают люди, которые хотят извлечь из книжек точки опоры, чтобы придерживаться их в жизни. Для этого сорта уважаемых людей я, к моему огромному сожалению, не пишу. Жаль? О да. О, наихолодное, преуважаемое, добрейшее, сверхбюргерское, разлюбезное, тишайшее из всех приключений, до поры спи спокойно. Какой же он глупец, что довольствуется мансардой, вместо того, чтобы воскликнуть: «Хоромы мне, апартаменты, которые вы обязаны предоставить в моё распоряжение!» Он этого просто не понимает.
Не знаю, вправе ли я заявить, как граф Вронский из книги «Униженные и обиженные» русского писателя Достоевского[5], что мне нужны деньги и связи. Может статься, что в скором времени я попрошу о размещении свадебного объявления в местной газете. Как этот негодяй в один прекрасный вечер, завершив ужин, состоявший по большей части из курицы и салата, швырнул чаевые пред её милый, прелестный образ! Вы уже, должно быть, догадались, друзья мои, что я говорю о разбойнике и его Эдит. Она временно фигурировала в роли кельнерши в ресторане высокого класса. Сам чёрт не стал бы обращаться со своим объектом почитания настолько грубо, нагло и неуважительно, не так ли? Вы не представляете себе, сколько прочего я мог бы вам порассказать. Мне необходимо, т. е. важно, при случае завести искреннего друга, хотя дружба мне кажется слишком тяжёлой задачей, даже невыполнимой. На эту тему я мог бы особенно поразмыслить, однако мизинец повелевает мне позаботиться сократить словоблудия. Сегодня я наблюдал великолепные вихрения погоды, и их рокочущая мощь изумляла. Ну хорошо, хорошо. Боюсь, что успел смертельно наскучить читателю. Куда только подевались все мои «замечательные озарения», как, например, озарение относительно квартирной хозяйки разбойника, женщины с большим зобом. Супруг этой дамы работал на железной дороге, а жили они под самой крышей. Нижний этаж занимала лавка музыкальных инструментов, а в лесу к северу от города обитала бродяжка, чьи губы далеко не благоухали, но он всё равно сорвал с них не один поцелуй, — тот самый, кто прямиком от дамы с зобом отправился в Мюнхен, чтобы, в случае успеха, состояться как гений. При лунном свете он пересёк Боденское озеро. Что касается поездки в Мюнхен и этих зобастых дам, то речь идёт о туманном прошлом. В Мюнхене он, по крайней мере, приобрёл лаковые перчатки. С тех пор он таких уже больше не носил. Английский сад настроил его на прямо-таки нежный лад. Он привык скорее к зарослям, чем к стриженым квадратам газона. Чтобы зобы публично разгуливали — такого, пожалуй, почти уже не происходит. В этом отношении произошли очевидные изменения. Однажды, в совсем юные годы, на прогулке с родителями я встретил попрошайку, сидевшего на голой земле. Огромная рука со шляпою протягивалась к прохожим для сбора подаяния. Точнее говоря, не рука, а настоящая сине-красная глыба. Теперь с такой привлекающей внимание рукой вряд ли кто-то осмелился бы появиться на людях. Тем временем, и в медицине произошёл значительный прогресс, так что наросты такого сорта, как зобы и циклопические руки, можно предотвращать в корне. Эта дама с зобом пожелала искателю приключений всяческих успехов в карьере. Даже слёзы навернулись ей на глаза. Не правда ли, мило с её стороны, такая материнская забота по поводу случайного отъезда, а теперь я, как тот русский граф из рассказа знаменитого рассказчика, поищу чего-нибудь по возможности приятного, и принужу моего разбойничка испросить прощения у возлюбленной за то, что в присутствии посетителей он посмел воскликнуть: «Виват коммунизму!» Я облегчу ему эту обязанность, необходимость которой он признаёт, таким образом, что составлю ему компанию, поскольку он страдает застенчивостью. Многие, кто отличается излишней бойкостью, зачастую исполнены смущения, многим гордецам не достаёт гордости, и многим слабым душою не хватает душевной силы признать свою слабость. И потому слабость то и дело предстаёт в виде силы, гнев в виде веселья, оскорбление в виде гордости, тщеславие в виде скромности, как я сам, например, потому что никогда не гляжусь в зеркало исключительно из чистого тщеславия, тогда как само зеркало кажется мне бесстыжим и хамским. Не исключено, что я обращусь в письменной форме к одной представительнице нашего дамского общества и начну с уверений в доброте намерений, а, может быть, лучше совсем не уверять. Могут подумать, что я нехорошего о себе мнения. На столе у меня лежат газеты. Разве может их уважаемый подписчик оказаться низкого качества? Иногда я получаю целые стопки писем, а это говорит о том, что кто-то обо мне животрепещуще думает. Случись мне сделать визит к тем, визит к кому чего-нибудь да стоит, я буду очень любезен, предупредителен, а руку, ко всему прочему, словно бы засуну в карманы сюртука, чтобы было чуть-чуть неловко. Как мило казаться немного беспомощным, я имею в виду, в этом есть отпечаток красоты.
