Стефан Цвейг - Обещание
Она стояла перед ним, улыбаясь:
— Господин доктор, почему же вы не выходите? Вас уже дважды звали к столу.
Почти озорно звучал этот упрек, будто ей было приятно пожурить его за рассеянность. Но стоило ей увидеть его лицо, растрепанные, взмокшие волосы и блуждающий безумный взгляд, как она сама побледнела.
— Ради Бога, скажите, что с вами случилось? — смущенно пролепетала она, и этот взволнованный испуг в ее голосе обрадовал его.
— Нет, нет, — он быстро взял себя в руки, — я просто немного задумался. Все произошло как-то слишком быстро.
— Что? Что произошло? Ну говорите же!
— Так вы ничего не знаете? Разве господин тайный советник ничего вам не рассказал?
— Нет, ничего! Что произошло? Расскажите же, наконец! — торопила она, почти теряя голову при виде его рассеянного, разгоряченного и уклончивого взгляда.
Тогда он собрал все свои силы, чтобы взглянуть на нее прямо, не краснея.
— Господин тайный советник был милостив ко мне и доверил большую и ответственную должность, которую я принял. Через десять дней я на два года уезжаю в Мексику.
— На два года! О Боже! — скорее выкрикнула она, чем сказала, и в этом крике прозвучал вырвавшийся из самого сердца страх. Она невольно выставила вперед руки, будто пытаясь защититься от чего-то. Напрасно старалась она в следующие мгновения отрицать вырвавшееся на волю чувство, но в этот момент — они и сами не поняли, как это случилось, — он уже держал ее дрожащие руки в своих руках, и прежде чем она успела понять, что происходит, их трепещущие тела, охваченные огнем, уже соединились в бесконечном поцелуе, утолившем жажду и желание предыдущих бесконечных дней и часов.
Не он притянул ее к себе, и не она его — они прильнули друг к другу, словно от порыва ветра, который единым целым унес их в бездну забытья, погрузил в состояние сладкого и одновременно жгучего беспамятства — слишком долго копившееся чувство, зажженное волей случая, высвободилось в один миг. Постепенно приходя в себя после внезапного поцелуя, все еще чувствуя дрожь в ногах, он поднял на нее глаза, в глубине которых сиял нездешний свет. И только тогда его озарило — эта женщина, его возлюбленная, уже многие недели, месяцы и годы любила его, нежно и молчаливо, пылко и страстно. Он упивался открытием, в которое было невозможно поверить: он, он был любим, любим ею, этой недоступной женщиной. Над ним раскинулось небо, ясное и бесконечное, настал солнечный полдень его жизни, который уже в следующую секунду разбился вдребезги. Ибо обретение любви пришло рука об руку с расставанием.
Десять дней до отъезда они пребывали в состоянии хмельного безумия. Чувство, в котором они признались друг другу, вспыхнуло внезапно и неистовой силой взрывной волны. Оно снесло на своем пути все преграды и помехи, все приличия и осторожности: словно звери, распаленные желанием, кидались они друг на друга, когда встречались в темном коридоре, за дверью, в углу, пытаясь урвать у судьбы каждую минутку. Рука жаждала прикосновения руки, губы томились по губам — все в них стремилось друг к другу, каждый нерв был напряжен до предела, каждая частичка томящегося страстью тела алкала чувственного прикосновения. Но в доме им приходилось сдерживать себя, ей — чтобы скрывать от мужа, сына и прислуги рвущуюся наружу нежность, ему — чтобы с трезвой головой заниматься расчетами, конференциями и счетами, за которые он отвечал. Везде и всюду ловили они краткие секунды встреч, мимолетные, воровские, полные опасности разоблачения; лишь руками, губами, взглядами могли они мимоходом прикоснуться друг к другу, и эта упоительная, дурманящая близость опьяняла обоих. Но этого было мало. И потому они писали страстные записки, путаные пламенные письма, которые украдкой передавали друг другу в руки, словно школьники, вечером он находил ее послания под подушкой, она обнаруживала его ответы в карманах своего пальто. И в конце каждого письма стоял злосчастный вопрос, словно крик отчаяния: как вынести разлуку — долгие недели, долгие месяцы, два полных года, целый океан, целый мир, которые встанут между ними непреодолимой стеной. Они не думали ни о чем ином, они не знали ответа на этот вопрос, лишь только руки, глаза, губы, эти невольники страсти, рвались навстречу друг другу, томясь по единению и по сердечным клятвам. И потому тайные мгновения счастья, редкие и тревожные минуты близости были до крайности преисполнены одновременно наслаждением и страхом.
Но ни разу не посчастливилось ему, сгорающему от страсти, в полной мере обладать любимым телом, которое скрывало бесчувственное платье, и все же он ощущал, как под этой оболочкой ее обнаженная и горячая плоть стремится к нему навстречу. Ни разу не познал он ее в этом вечно освещенном, никогда не спящем доме. Лишь в последний день, когда она пришла в его уже прибранную комнату под предлогом помочь ему собрать вещи, а на самом деле попрощаться, он страстно прижал ее к себе, и она, устремившись прочь от его напора, пошатнулась и упала на оттоманку, тогда его поцелуи уже пылали на ее вздымающейся под растерзанным платьем груди и губы продолжали жадно лобзать белоснежную горячую кожу там, где бешено колотилось ее сердце. И в ту минуту, кода она уже почти уступила и ее податливое тело принадлежало ему, она, охваченная волнением, с трудом взмолилась: «Не сейчас! Не здесь! Прошу тебя».
Благоговение, которое он испытывал к столь долго любимой женщине, мгновенно усмирило его плоть, он вновь подавил вырвавшиеся было на волю чувства и отпрянул от нее, она же неуверенно встала и спрятала от него лицо. Он дрожал, борясь с собой, тоже отвернувшись, и был столь явно обескуражен, что она ощутила, какую боль причинила ему. Тогда, вновь совладав со своими чувствами, она подошла к нему и тихо утешила: «Я не посмела здесь, только не здесь, не в моем, не в его доме. Но когда ты вернешься, все будет так, как ты захочешь».
Поезд остановился, скрипя тормозами. Люди, разбирая баулы, спешили на выход, он стряхнул свои воспоминания, однако — это не сон, это блаженство — смотрите, вот же она, перед ним, его возлюбленная, к которой он так долго ехал, с которой так долго не виделся, вот же она сидит, совсем рядом. Поля ее шляпы чуть затеняли опущенное лицо. Но она, словно догадавшись о его желании взглянуть на нее, подняла голову и нежно улыбнулась ему в ответ.
— Дармштадт, — сказала она, не глядя в окно, — еще одна станция.
Он ничего не ответил, просто сидел и смотрел на нее. «Стирающее память время, — думал он про себя, — забвение времени против наших чувств. С тех пор прошло девять лет, но не изменилась ни одна интонация ее голоса, каждая клеточка моего тела слушает ее с тем же вниманием. Ничто не потеряно, ничто не исчезло, как и прежде, я чувствую тихое блаженство в ее присутствии».
Он страстно смотрел на ее безмятежно улыбающиеся губы и едва ли мог вспомнить, как целовал их когда-то; смотрел на ее руки, которые спокойно и непринужденно покоились на коленях — как хотел он склониться и поцеловать их или взять в свои ладони всего на секунду, на одну лишь секунду! Но пассажиры еще оставались в купе, и, чтобы сохранить свою тайну, не дать посторонним войти в их мир, он снова молча откинулся назад. Снова они сидели друг напротив друга, не проронив ни слова, не обменявшись ни жестом, лишь только взгляды их посылали друг другу поцелуи.
За окном раздался гудок, поезд набирал ход, и монотонность движения вновь погружала в воспоминания. Эти темные бесконечные годы между прошлым и настоящим, серый океан, раскинувшийся между двух берегов, между двух сердец! Как же они расстались? То было воспоминание, которое он не хотел бередить, не хотел вспоминать тот час последнего прощания, час на перроне того же города, где сегодня он ждал ее с открытым сердцем. Нет, прочь от этого воспоминания, долой его, только не думать о той секунде, она была слишком мучительной. Дальше понеслись его мысли: перед ним предстал другой пейзаж. Тогда он прибыл в Мексику с разбитым сердцем и, чтобы пережить первые месяцы, первые ужасные недели разлуки, загружал свой мозг цифрами и проектами, до смерти изматывал свое тело экспедициями и верховыми поездками по стране, бесконечными переговорами и исследованиями. С раннего утра до поздней ночи он включался в непрерывно работающий механизм производства, полный цифр, деловых разговоров и документов, а внутренний голос тем временем отчаянно выкрикивал одно имя, ее имя. Он искал забвения в работе, как другой, менее цельный человек, искал бы его в алкоголе. И тем не менее каждый вечер, несмотря на усталость, он садился за стол и час за часом, испещряя страницу за страницей, описывал все, что делал в течение дня, и с каждой почтой отправлял на условленный адрес целые стопки страниц, исписанных дрожащей рукой, чтобы его далекая возлюбленная могла разделить каждый час его жизни, хоть бы через тысячи океанских миль, через горы и горизонты. Благодарностью за это были письма, которые он получал от нее. Она писала четким почерком и в сдержанных выражениях, выдававших обузданную страсть. Рассказ ее был серьезен, без жалоб, о том, как проходил день, и ему казалось, что он чувствует направленный на него верный взгляд ее голубых глаз, только улыбки не было на лице, той слегка успокаивающей улыбки, которая всегда смягчала серьезность ее тона. Эти письма стали насущной пищей для его одинокой души. Он постоянно брал их в свои путешествия по степям и горам, даже велел пришить к седлу специальную сумку, чтобы защитить их от непогоды, которую приходилось терпеть во время экспедиций. Он столько раз их перечитывал, что знал наизусть, слово в слово, так часто разворачивал, что сгибы прохудились, а отдельные фразы размылись от поцелуев и слез. Порой, когда он был один и знал, что никто ему не помешает, он брал эти письма и проговаривал их, представляя ее голос, пытаясь вызвать к себе далекую возлюбленную. Иногда, если он вдруг забывал какое-то слово, предложение или фразу, то вставал посреди ночи и зажигал свет, чтобы отыскать эти места и по почерку представить ее кисть, а за кистью руку, плечо, голову и целиком весь образ, долетевший к нему через моря и океаны. Словно дровосек в дремучем лесу, он с неистовством и мощью прорубал себе путь сквозь дикое и беспросветное время, полное опасностей, с нетерпением ожидая того момента, когда впереди воссияет день возвращения, час отъезда, час встречи, наконец, который он представлял тысячи раз, час, когда он снова обнимет ее.
