Джозеф Конрад - Изгнанник
Когда убранство комнаты было закончено, Олмэйр возгордился. Ограниченный конторщик возомнил себя, благодаря этой обстановке, главой серьезного предприятия; за нее он продался Лингарду, женившись на его приемыше, — малайской девчонке, и питал надежды составить большое состояние добросовестной бухгалтерией. Однако он скоро убедился, что торговля в Самбире — дело совершенно другого рода. Он убедился, что при помощи бумаги, пера и чернил невозможно руководить Паталоло, управлять неугомонным старым Сахамином и обуздывать молодой задор лютого Бахассуна. Он не нашел подходящих магических формул на пустых страницах своих конторских книг и принужден был более здраво взглянуть на свое положение. Комната, носившая громкое название конторы, была заброшена, как храм пережитого суеверия. Когда жена его вернулась к своей первобытной дикости, Олмэйр в первое время спасался иногда от нее в этой комнате, но когда их дочь начала говорить и узнавать его, он сделался смелее, черпая мужество и утешение в своей безрассудной, бешеной любви к ребенку.
Когда Лингард приказал ему принять в свой дом Жоанну, он велел поставить складную кровать здесь, в этой единственной свободной комнате. Большой письменный стол был отодвинут в сторону, и явившаяся вскоре с небольшим чемоданом и ребенком ленивая, развинченная, полусонная Жоанна, казалось, почувствовала себя как дома в этой пыльной, заброшенной комнате. Здесь потянулась ее унылая, безрадостная жизнь, полная горьких сожалений и боязливых надежд, среди этого безнадежного беспорядка, этих бессмысленных и заброшенных эмблем цивилизованной торговли. На конторке и на полу висели и валялись белье, желтые, розовые и голубые тряпки, а книжные полки были частью закрыты юбками, повешенными на выдвинутую книгу. Складная парусиновая кровать стояла наискось, почти на середине комнаты, как будто брошенная здесь усталыми носильщиками. На ней между разбросанных одеял Жоанна сидела большую часть дня, неодетая, с босыми ногами, опущенными на подушки, валявшимися почему-то всегда на полу. Она сидела так, преследуемая иногда смутными мыслями об отсутствующем муже, а большей частью не думала ни о чем, уставившись полными слез глазами на своего маленького сына — большеголового, бледного, хилого Луиса Виллемса, катавшего на полу чернильницу. А в бессонные ночи, глубоко вздыхая, ворочалась на своем скрипящем ложе в смутном сознании своей порочности, с тяжелыми думами об этом мужественном, сильном, белокуром человеке, грубом, пожалуй, но все же ее муже, ее умном и красивом муже, с которым она так жестоко обошлась по наущению злых людей, хотя бы и ее родных; об ее бедной, дорогой покойной матери.
Собственно, для Олмэйра присутствие Жоанны было источником постоянной заботы, как непрестанное немое предостережение о возможной опасности. Безграничное мягкосердие Лин гарда было причиной того, что все, к кому он проявлял малей шее участие, вызывали враждебное чувство Олмэйра. Он сам сознавал в себе это чувство и не раз поздравлял себя с тем, что так здраво понимает неустойчивость своего положения. Подца ваясь этому чувству, Олмэйр в разное время возненавидел мно гих людей, но никого он не ненавидел и не боялся так, как Виллемса. И даже после его измены, Олмэйр все-таки не довс рял создавшемуся положению и мысленно содрогался при виде Жоанны.
Днем он редко встречался с ней, но в коротких опаловых сумерках или голубоватой тьме звездных ночей он часто видел перед отходом ко сну ее высокую тонкую фигуру в белом и неряшливом платье, бредущую по берегу реки, перед домом. Раз или два, засидевшись на веранде с номером старой, привезенной Лингардом газеты, он видел, как она выходила по скрипящим ступеням лестницы, с трудом неся на руках больного, толстого ребенка, голова которого казалась большой, как у взрослого. Несколько раз, плача и крича, она приставала к нему с безумными расспросами о муже, стремясь узнать, где он находится и когда вернется. Она осыпала его бранью, обвиняя его в своей разлуке с мужем, и сцены эти, начинавшиеся внезапно, кончались тем, что она убегала к себе, громко рыдая, с шумом захлопывая за собой дверь.
Но в этот вечер в доме была необычная тишина. Олмэйр тщательно взвешивал в уме свои шансы: ум Жоанны, доверчивость Лингарда, бесшабашную удаль Виллемса, его желание бежать в случае неожиданной возможности — и не мог решить насколько эти шансы перевешивают огромный риск ссоры с Лингардом. Да, Лингард обозлится, если заподозрит его в пособничестве Виллемсу к бегству, но не рассорится же он с ним из-за этих людей, когда они исчезнут навсегда. Притом же ручки его маленькой дочки крепко держат Лингарда. Рано или поздно, Виллемс, наверное, удерет. Эксцентричность Лингарда переходит всякие границы. Можно убить человека, но зачем его пытать? Это почти преступно и причиняет столько забот и неприятностей! Олмэйр при этой мысли даже серьезно рассердился на Лингарда:
— Если бы этот парень умер, все было бы хорошо, — сказал Олмэйр веранде.
Эта мысль нарисовала в его воображении картину, как он, Олмэйр, сидит, притаившись, в большой лодке, на расстоянии полусотни, скажем, ярдов от пристани Виллемса. Ружье заряжено. Один из лодочников окликнет Виллемса, и тот ответит из-за кустов. Конечно, негодяй будет настороже. Лодочник махнет клочком бумаги, приглашая Виллемса выйти на пристань и принять важное письмо: «от раджи Лаута». Это имя заставит Виллемса показаться, в этом не может быть сомнения. Тогда Олмэйр прицелится, спустит курок, и Виллемс кувырнется вниз головой в воду, — свинья!
Ему показалось даже, что он слышит выстрел. Как просто! И жалко, что это невозможно. Но нельзя оставлять его там! Вдруг арабы опять его захватят, чтобы поставить его во главе экспедиции к верховьям реки! Что тогда? Кто может сказать, чем это может кончиться?..
Весы склонились в сторону немедленных действий. Олмэйр подошел к двери, постучал громко и сразу же струсил. Прождав некоторое время, он приложил ухо к дверям и прислушался. Ничего. Он вызвал на своем лице приятную улыбку, прислушиваясь и думая про себя: «Я слышу ее. Она плачет. Мне кажется, что она совсем одурела и ревет день и ночь, с тех пор, как по приказанию Лингарда я начал приготовлять ее к известию о смерти мужа. Так похоже на батюшку заставлять меня врать попусту из жалости. Хороша жалость, черт возьми! Оглохла она, что ли?» Он постучал опять и сказал дружеским шепотом, любезно осклабившись дверной ручке:
— Это я, миссис Виллемс. Мне надо с вами поговорить. У меня… важные известия…
— Что такое?
— Известия… о вашем муже… да, о вашем муже… черт бы его побрал… — добавил он про себя.
Он услышал, что за дверью кто-то вскочил, что-то загремело на полу.
— Известия? Что? Что? Сейчас я выйду.
— Нет, — воскликнул Олмэйр, — Оденьтесь, миссис Виллемс, и впустите меня. Это… совершенно конфиденциально. Свеча у вас найдется?
Она металась по комнате, натыкаясь на мебель. Опрокинула подсвечник. Спички не зажигались. Она уронила коробку, и он слышал, как она на коленях шарила по полу, в безумной растерянности повторяя:
— О боже, известия, да… да… ах, где же, где же свечка? Я не могу найти. Не уходите, во имя всего, что вам дорого…
— Я жду, — с нетерпением проговорил Олмэйр в замочную скважину. — Но торопитесь… дело спешное.
Он тихо затопал ногой, держась за ручку двери. «Что за дура, — бранился он про себя. — Зачем мне уходить? Она глупа и совсем потеряла голову, ничего не поймет, наверное».
Теперь она молча суетилась за дверью. Он ждал. В комнате на минуту стало совершенно тихо, затем послышался слабый голос женщины, как бы готовой лишиться чувств:
— Войдите.
Он открыл дверь. Али, прошедший по веранде с грудой подушек и одеял на руках, заметил своего господина прежде, чем дверь успела закрыться. От изумления он уронил свою ношу и долго стоял, не спуская глаз с двери. Он слышал голос хозяина, разговаривающего с этой сирани. Кто она такая? Он никогда раньше не задумывался об этом. Она — сирани, и безобразна. Он скорчил презрительную гримасу и, собрав постельные принадлежности, занялся подвешиванием гамака к столбам веранды… Все это его не касается. Она безобразна, ее привез раджа Лаут, и его хозяин разговаривает с ней ночью. И пусть. У него, Али, свое дело. Подвесить гамак, обойти сторожей, чтобы удостовериться, что они не спят, осмотреть лодки у пристани, замок большого сарая и идти спать. Спать! Его охватила приятная дрожь и, опершись обеими руками о гамак хозяина, он задремал.
Крик, неожиданный и пронзительный, женский крик, внезапно оборвавшийся, как у человека, которому перерезали горло, заставил Али поспешно отскочить от койки, а наступившая затем тишина показалась ему такой же ужасной, как этот крик. Он стоял точно пораженный громом. Олмэйр вышел из конторы, оставив дверь открытой, прошел мимо слуги, не обратив на него никакого внимания, и направился прямо к кувшину с водой, подвешенному в прохладном углу веранды. Он снял его и прошел назад, едва не задев окаменевшего Али. Из комнаты доносился тихий, слабый плач, похожий на рыдания испуганного ребенка. Войдя в комнату, Олмэйр тщательно затворил за собой дверь.
