Толстой Л.Н. - Полное собрание сочинений. Том 1
[47] Просить Бога отъ души нельзя иначе, какъ также, какъ мы просимъ человѣка: языкомъ самымъ простымъ, доступнымъ и понятнымъ для того человѣка, котораго просимъ. Искать такихъ молитвъ и выраженія мыслей, которыя бы были достойны Бога, есть верхъ гордости человѣческаго ума. Нѣкоторые люди говорятъ, что, удивляясь творенію Бога, изучая творчество, я мыслями переношусь къ Богу и хвалю его. Какая же это хвала, ежели ты ее не можешь выразить? Моли Бога, какъ ты молишь человѣка. Эта молитва будетъ доступна для самаго тебя, ты дашь себѣ отчетъ въ томъ, о чемъ ты просишь, а для Бога доступны всякія слова. Я вижу гораздо больше величія въ словахъ одной жалкой дѣвочки 10 лѣтъ, которая умирала, и смерть которой я видѣлъ, отъ водяной въ страшныхъ страданіяхъ, и, не переставая молиться, говорила: «Божія матерь, избави меня, помилуй меня. Да помилуй меня, да прости же меня». Это «да» есть верхъ величія и простоты въ молитвѣ. Эта дѣвочка чувствовала, что Богъ слышитъ ея молитву, чѣмъ въ словахъ людей, которые говорятъ, что это оскорбленіе Божеству, ежели допускать, что есть молитвы Святыхъ, которыя могутъ искупить мои грѣхи, есть иконы, которыя имѣютъ силу исцѣлить, а не Богъ, котораго творенія я вижу во всемъ отъ миріядовъ безконечно мелк[ихъ] насѣкомыхъ до миріядовъ свѣтилъ небесныхъ. — Человѣкъ существо плотское, и поэтому чѣмъ проще онъ берется за молитву, тѣмъ болѣе видна его вѣра, и тѣмъ угоднѣе эта молитва Богу, a чѣмъ болѣе старается человѣкъ стать мыслями на уровень величія Божія, тѣмъ болѣе онъ заблуждается, тѣмъ менѣе онъ въ состояніи дать отчетъ въ томъ, что онъ называетъ своей молитвой, и тѣмъ мѣнѣе она угодна Богу. Чѣмъ болѣе имѣетъ человѣкъ вѣрное понятіе о своемъ ничтожествѣ, тѣмъ болѣе вѣрное понятіе будетъ имѣть онъ о величіи Бога. Поэтому то я говорю: во-вторыхъ не отклоняйтесь отъ знаковъ благоговѣнія при молитвѣ — они указываютъ на ваше ничтожество и на Величіе Бога.
[48] Всѣ мы, сидя въ темномъ чуланѣ и безмолвно смотря на Гришу, были проникнуты чувствомъ дѣтского удивленія, благоговѣнія и жалости къ Гришѣ. Гриша продолжалъ молиться. Любопытство наше было удовлетворено, и чувство умиленія вмѣстѣ съ нимъ скоро пропало. Юза взяла мою руку и спросила шопотомъ: «чья эта рука?» — въ темнотѣ мы не узнавали другъ друга. Юза сидѣла на полу, я, облокотившись за локоть, лежалъ за нею. Какъ только я услыхалъ пожатіе ея руки и голосъ ея надъ самой моей щекой, я вспомнилъ нынѣшній поцѣлуй, схватилъ ее голую руку и сталъ страстно цѣловать ее, начиная отъ кисти до сгиба локтя. Найдя эту ямочку, я припалъ къ ней губами изо всѣхъ силъ и думая только объ одномъ, чтобы не сдѣлать звука губами, и чтобы она не вырвала руки. Юза не выдергивала руки, но другой рукой отыскала въ темнотѣ мою голову и своими нѣжными тонкими пальчиками провела по моему лицу и по волосамъ. Потомъ, какъ будто ей стало стыдно, что она меня ласкаетъ, она хотѣла вырвать руку, но я крѣпче сжалъ ее, и слезы капали у меня градомъ. Мнѣ такъ было сладко, такъ хорошо, какъ никогда въ жизни. Я назвалъ Юзу чистенькой дѣвочкой. Это была ее главная черта и красота. Всегда она была бѣленькая, розовенькая, на лицѣ, рукахъ все у нее было ни слишкомъ блѣдно, ни слишкомъ красно, всѣ контуры какъ лица, такъ и таліи были чрезвычайно отчетливы и ясны. — Кожа была глянцовитая и всегда сухая. Ежели она была въ испареньи, то franchement79 потъ катился градомъ. Какъ описать то восхитительное чувство, которое я испытывалъ, плача и цѣлуя ея бѣленькую ручку. Это должно быть была любовь, должно быть тоже и сладострастье, но сладострастье не сознанное. Мнѣ довольно подумать, что я хочу имѣть N, чтобы больше не желать. Сознанное сладострастье чувство тяжелое, грязное, а это было чувство чистое и пріятное и особенно грустное. Всѣ высокія чувства соединены съ какой-то [49] неопределенной грустью. Васинька, пошевелившись, зацѣпилъ за какое-то сломанное, выставленное въ чуланъ стуло, и, хотя тутъ ничего не было смѣшного, особенно для меня, кто то не удержался отъ смѣху и, потому что нельзя было смѣятся, фыркнулъ, и мы всѣ съ шумомъ выбѣжали изъ комнаты. Для меня прекратилось самое блаженное состояніе, а Гришу на минуту оторвали отъ молитвы; онъ тихо оглянулся и сталъ крестить всѣ стороны, читая молитвы.
На другой день утромъ коляска и тарантасъ, запряженныя почтовыми лошадьми (не могу не замѣтить, что мы очень гордились ѣхать на почтовыхъ, привыкши ѣздить на своихъ), стояли у подъѣзда, окруженные многочисленной дворней: стариковъ, женщинъ, дѣтей, которые пришли прощаться, стояли у подъѣзда. Мы всѣ и Папа въ дорожныхъ платьяхъ, maman, Любочка, Юзенька, Мими, Карлъ Иванычъ сошлись послѣ завтрака въ гостиной прощаться.
Я такъ былъ занятъ тѣмъ, что мы ѣдемъ на почтовыхъ, что мнѣ будетъ жарко въ лисьей шубки, и что совсѣмъ не нужно шарфа (что я за нѣжинка), что и не думалъ о томъ, какъ грустно будетъ разставаться. Всѣ сидѣли въ гостиной. Папа и maman ничего не говорили о себѣ и о насъ. Они оба чувствовали, что такъ грустно, что объ этомъ не надо говорить, а говорили о вѣщахъ, которыя никого не интересовали, какъ-то, хороша ли будетъ дорога, что сказать Княжнѣ Д. и т. д. Фокѣ поручено было доложить, когда все будетъ готово. Онъ взошелъ. Ему вѣлѣли затворить всѣ двери и сѣли, Фока тоже присѣлъ у двери. Я продолжалъ быть беззаботенъ и нетерпѣливъ; просидѣли не болѣе 10 секундъ, a мнѣ казалось, что очень долго; наконецъ, встали, перекрестились. Папа обнялъ maman, и мнѣ смѣшно казалось, какъ они долго цѣлуются, и хотѣлось, чтобы поскорѣе это кончилось, и ѣхать, но когда maman обернулась къ намъ, [50] и когда я увидалъ эти милые глаза, полные слезъ, тогда я забылъ о томъ, что надо ѣхать, мнѣ такъ стало жалко бѣдную душечьку maman, такъ грустно было съ ней разставаться... Она цѣловала отца и прощалась съ нимъ, а плакала о насъ. Это все я почувствовалъ. Она стала прощаться съ Володей и столько разъ его крестила и цѣловала, что я нѣсколько разъ совался впередъ, думая что насталъ мой чередъ. Наконецъ, и я обнялъ мамашу и плакалъ, плакалъ, ни о чемъ не думая, кромѣ о своемъ горѣ. Вышли на крыльцо, усѣлись въ экипажи. Maman почти на каждой ступени останавливала и крестила насъ. Я усѣлся въ коляскѣ съ папа на переднемъ мѣстѣ; верхъ былъ поднять; мнѣ не видно было maman, но я чувствовалъ, что она тутъ. «Еще разъ поцѣловать ее, думалъ я, или нѣтъ, лучше не надо». Однако я протянулся еще разъ къ ней; она была на другой сторонѣ, мы разошлись. Увидавъ меня [1 неразобр.], она грустно улыбнулась и крѣпко, крѣпко поцѣловала меня въ послѣдній разъ. Мы поѣхали; сердце мое сжималось; я уже не плакалъ, а рыдалъ; мнѣ что то давило въ горлѣ; съ большой дороги мы еще видѣли платокъ, которымъ махала maman, стоя на балконѣ, я сталъ махать своимъ. Это движеніе протрезвило меня, и я уже пересталъ отчаяваться; теперь меня занимало и какъ-то доставляло удовольствіе, что я плачу о maman, что я чувствительный ребенокъ. Отецъ молчалъ и смотрѣлъ изрѣдка на меня съ участіемъ; я подвинулся на самый задъ и продолжалъ плакать, глядя на пристяжку, которую видѣлъ съ своей стороны. Смотрѣлъ я, какъ махала хвостомъ эта пристяжная, какъ перемѣняла аллюръ она то рысью, то галопомъ; смотрѣлъ, какъ прыгала на ней шлея, и смотрѣлъ до тѣхъ поръ, пока шлея взмылилась. Папа сталъ расчитывать дни, когда мы приѣдемъ; я сталъ вслушиваться и скоро забылъ про maman, а разсчитывалъ, когда мы, днемъ или ночью, увидимъ Москву. Послѣ только я [51] вспомнилъ о томъ, что я холодно простился съ Любочкой и Юзой, такъ я въ то время былъ огорченъ. А какъ они бѣдныя плакали, особенно Любочка. И Карла Иваныча жалко и Фоку жалко и березовую аллею жалко и все, все жалко, a бѣдная maman! и слезы опять навертывались мнѣ на глаза, но ненадолго.
