Варлам Шаламов - Вишера. Перчатка или КР-2
Александр Иванович был опорой лечебной работы дизентерийного отделения. И это все понимали.
Учетная фанерная доска была расчерчена на клетки по количеству поносников, нуждающи-хся в контроле. Никакой блатарь, прибывший в больницу на модной волне дизентерии, не мог бы подкупить Александра Ивановича. Александр Иванович немедленно бы донес по начальству. Не послушался бы голоса страха. У Александра Ивановича были свои счеты с блатарями еще с приисковых, забойных работ. Но блатари подкупают врачей, а не санитаров. Грозят врачам, а не санитарам, тем более не санитарам из больных, находящимся "на истории".
Александр Иванович стремился оправдать доверие врачей и государства. Бдительность Александра Ивановича не касалась политических материалов. Александр Иванович пунктуально выполнял все, что касалось контроля за человеческими экскрементами.
В потоке симулянтов (симулянтов ли?) от дизентерии было крайне важно контролировать ежедневный "стул" больного. Чего же еще? Усталость безмерную? Резкое истощение - все это было вне бдительности не только санитара, но и заведующего отделением. Контролировать "стул" больного обязан только врач. Всякая запись "со слов" на Колыме сомнительна. И поскольку центр центров дизентерийного больного - кишечник, было чрезвычайно важно знать истину, если не воочию, то через доверенное лицо, через личного представителя в фантастичес-ком мире колымского арестантского подземелья, в искаженном свете окон из бутылочного стекла - постичь истину хотя бы в ее грубом, приближенном виде.
Масштабы понятий, оценок на Колыме смещены, а подчас перевернуты вверх ногами.
Александр Иванович был призван контролировать не выздоровление, а обман, кражу койко-дней у благодетеля-государства. Александр Иванович считал за счастье вести учет испражнений дизентерийного барака, а доктор Калембет - действительный врач, а не доктор, - как и символический доктор, доктор Лебедев, - считал бы за счастье считать говно, а не катать тачку, как ему довелось, как всем интеллигентам, всем "Иван Ивановичам", всем "счетоводам" - без исключения.
Петр Семенович Калембет хоть и был профессиональным врачом, даже профессором Военно-медицинской академии, считал за счастье в 1943 году записывать в историю болезни "стул", а не испускать на стульчаке собственный свой "стул" на подсчет и анализ.
Чудесная фанерная доска - основной документ диагностики и клиники в дизентерийном отделении "Беличьей" - содержала список всех поносников, непрерывно менявшийся.
Было правило: днем оправка только на глазах фельдшера. Фельдшером, вернее, исполняю-щим обязанности фельдшера, неожиданно оказался ангелоподобный доктор Лебедев. Александр Иванович в это время подремывает, чтобы внезапно очнуться в боевой позе, готовым к ночному сражению с поносниками.
Вот какую истинно государственную пользу может принести простая фанерка в добродете-льных руках Александра Ивановича.
К сожалению - он не дожил до Двадцатого съезда. Не дожил до этого и Петр Семенович Калембет. Отбыв десять лет и освободившись, заняв пост начальника санотдела какого-то отделения, Калембет ощутил, что ничего в его судьбе не изменилось, кроме названия его долж-ности, - бесправность бывших заключенных бросалась в глаза. Надежд, как и все порядочные колымчане, Калембет не имел никаких. Положение не изменилось и после окончания войны. Калембет покончил с собой в 1948 году на "Эльгене", где он был начальником санитарной части, - ввел себе в вену раствор морфия и оставил записку странного, но вполне калембето-вского содержания: "Дураки жить не дают".
И Александр Иванович умер как доходяга, не кончив своего двадцатипятилетнего срока.
Фанерная доска делилась вертикальными графами: номер, фамилия. Апокалиптических граф статьи и срока тут не было, что меня немного удивило, когда я впервые прикоснулся к вытертой ножом, выскобленной битым стеклом драгоценной фанерке, - графа, следующая за фамилией, называлась "цвет". Но речь шла тут не о курах и не о собаках.
Следующая графа не имела названия, хотя название было. Возможно, оно показалось трудным Александру Ивановичу, давно забытым, а то и вовсе неизвестным термином из подозрительной латинской кухни, слово это было "консистенция", но губы Александра Ивановича не могли его правильно повторить, чтобы перенести на новую фанерку важный термин. Александр Иванович просто пропускал его, держал его "в уме" и прекрасно понимал смысл ответа, который он должен был дать в этой графе.
"Стул" мог быть жидким, твердым, полужидким и полутвердым, оформленным и неофор-мленным, кашицеобразным…- все эти немногие ответы Александр Иванович держал в уме.
Еще более важной была последняя графа, которая называлась "частота". Составители частотных словарей могли бы вспомнить приоритет Александра Ивановича и доктора Калембета.
Именно "частота" - частотный словарь задницы - вот чем была эта фанерная доска.
В этой графе Александр Иванович и ставил огрызком химического карандаша палочку, как в кибернетической машине, отмечал единицу калоизвержения.
Доктор Калембет очень гордился этой своей хитрой выдумкой, позволяющей математизи-ровать биологию и физиологию - ворваться с математикой в процесс кишечника.
Даже на какой-то конференции доказывал, утверждал пользу своего метода, утверждал свой приоритет; возможно, что это было развлечение, глумление над собственной судьбой профессо-ра Военно-медицинской академии - а возможно, что все это было совершенно серьезным северным сдвигом, травмой, касающейся психологии не только доходяг.
Александр Иванович привел меня к моему топчану, и я заснул. Спал в забытьи, впервые на колымской земле не в рабочем бараке, не в изоляторе, не в РУРе.
Почти мгновенно - а может быть, прошло много часов, лет, столетий - я проснулся от света "летучей мыши", фонаря, светящего мне прямо в лицо, хотя была белая ночь и все и так было хорошо видно.
Кто-то в белом халате, в полушубке, накинутом на плечи поверх халата - Колыма для всех одна, - светил мне в лицо. Ангелоподобный доктор Лебедев возвышался тут же, без полушубка на плечах.
Голос чей-то прозвучал надо мной вопросительным тоном:
- Счетовод?
- Счетовод, Петр Семенович, - утвердительно сказал ангелоподобный доктор Лебедев, тот, что записывал мои "данные" в историю болезни.
Счетоводами заведующий отделением называл всех интеллигентов, попавших в эту истребительную бурю Колымы тридцать седьмого года.
Калембет и сам был счетоводом.
Счетоводом был и фельдшер хирургического отделения Лесняк, студент первого курса медицинского факультета первого МГУ, мой московский земляк и товарищ по высшему учебному заведению, сыгравший самую большую роль в моей колымской судьбе. Он не работал в отделении Калембета. Он работал у Траута - в хирургическом отделении, в соседней хирургической палатке - операционным братом.
В мою судьбу он еще не вмешался, мы друг друга еще не знали.
Счетоводом был и Андрей Максимович Пантюхов, пославший меня на фельдшерские курсы для заключенных, что и решило мою судьбу в 1946 году. Окончание этих фельдшерских курсов, диплом на право лечить разом был ответом на все мои тогдашние проблемы. Но - до 1946 года было еще далеко, целых три года, по колымским понятиям - вечность.
Счетоводом был и Валентин Николаевич Траут - хирург из Саратова, которому, как немцу по происхождению, доставалось больше других, и даже окончание срока не решало его проблем. Только Двадцатый съезд успокоил Траута, внес в его талантливые руки хирурга уверенность и покой.
Как личность на Колыме Траут был совершенно раздавлен, пугался любого начальства, клеветал - на кого прикажет начальство, никого не защищал, кого преследовало начальство. Но душу хирурга и руки хирурга он сохранил.
Самое же главное - счетоводом была Нина Владимировна Савоева, осетинка-договорница, член партии и главврач "Беличьей", молодая женщина лет тридцати.
Вот она могла сделать много добра. И много зла. Важно было направить в нужную сторону ее героическую, невероятную энергию прославленного администратора чисто мужского типа.
Нина Владимировна была очень далека от высоких вопросов. Но то, что она понимала, она понимала глубоко и старалась делом доказать свою правоту или просто силу. Силу знакомства, протекции, влияния, лжи можно использовать и на доброе дело.
Будучи человеком крайне самолюбивым, не терпящим возражений, Нина Владимировна столкнула в колымском верхнем офицерстве тогдашнем всех этих начальников подлые права, сама открыла борьбу против подлости такими же средствами.
Чрезвычайно способный администратор, Нина Владимировна нуждалась в одном: чтобы все ее хозяйство она могла окинуть глазами, непосредственно орать на всех работяг.
